врачей и медперсонала, так и с нее самой. Согласно заключению о смерти, ее отец умер от рака легких.
– Он будто ждал моего приезда, чтобы умереть, – проговорила она.
– Можете в этом не сомневаться, – убежденно сказал врач.
Она спросила, как можно переправить тело в Брест, чтобы похоронить его на родине. Ее соединили с похоронным бюро. После урегулирования множества формальностей Эписен вернулась на вокзал Монпарнас.
Как только поезд тронулся, она поплыла по волнам какой-то незнакомой радости. В своем сердце она говорила с покойным:
«Я совсем на тебя не похожа. Доказательство – ты потратил жизнь на месть, которая оказалась полным провалом. А я, ни на секунду не задумавшись, осуществила самую блистательную месть в истории». И она радовалась, что так меняется человек от поколения к поколению.
Вернувшись, Эписен отвела в сторонку мать:
– Клод умер, в больнице, пока мы с ним говорили.
Доминика переменилась в лице.
– Он не мучился. Он будто ждал моего появления, чтобы отойти в мир иной.
– Он про меня говорил что-нибудь?
– Мама, врать не буду. Про тебя он не говорил и ни в чем не раскаивался. Но я разговаривала с человеком, которого ненависть оставила. Знаешь, для него это была лучшая смерть.
Таким образом Эписен сказала главное.
Доминика заплакала.
– Ты плачешь потому, что он не вспомнил о тебе?
– Нет, я оплакиваю смерть мужчины моей жизни.
– Я понимаю. Поэтому я велела перевезти тело в Брест. Похороны состоятся в воскресенье.
Затем Эписен объявила новость бабушке с дедушкой. Они отреагировали с достоинством. Внучка восхищалась деликатностью своих родных, не задававших ни единого вопроса касательно семейной трагедии дочери.
Священника нисколько не удивило, что на похоронах присутствуют только четыре человека. Пока он осуществлял траурный ритуал, появилась еще одна фигура.
«Смелости ей не занимать, – подумала Эписен. – Наглости тоже».
В свои пятьдесят пять лет Рен была сверхъестественно хороша собой. Высокая, тонюсенькая, в глубоком трауре при демонстративном, величественном отсутствии скорби.
Увидев ее, Доминика содрогнулась и зарыдала еще горше.
Маленький кортеж двинулся в сторону кладбища. Нимало не смущаясь, Рен взяла Доминику под руку. Та не сопротивлялась.
Сами похороны глубоко взволновали участников. Эписен трясло, когда она бросала на гроб горсть земли. Священник неизвестно зачем произнес тяжелую для восприятия фразу:
– Любовь, которую внушал человек, не измеряется количеством присутствующих на его погребении.
Когда церемония была закончена, Эписен проводила домой бабушку с дедушкой. Те, верные себе, не задали ни единого вопроса относительно дамы, стоявшей на похоронах вместе с их дочерью у раскрытой могилы.
– Доминика, я пришла просить у вас прощения. Можно было бы избежать всех эти драм и страданий, если бы я не совершила роковую ошибку: я ничего вам не рассказала.
– Почему вы ничего не рассказали?
– Признаться во всем можно было либо сразу, либо никогда. А поскольку я далеко не сразу догадалась, что это ваш муж, я сочла, что уже слишком поздно. Это была моя ужасная ошибка. Если можете, простите меня.
Доминика опустила голову в знак согласия.
– Вот по кому мы не будем скучать, – добавила Рен, кивнув подбородком на могилу.
– Вы так говорите, но не смогли удержаться от того, чтобы прибыть на похороны.
– Уже больше десяти лет я ищу предлог отыскать вас. Похороны показались мне достойным предлогом. Я пришла сюда не ради него – ради вас.
– Знаете, что меня больше всего мучит в этой истории? Не столько ложь и предательство, и даже не то, что он мной вертел как хотел. Это то, что я в собственной жизни играла второстепенную роль. Я была третьей лишней, случайно затесавшейся, все в моей жизни было предназначено не для меня. Вся эта история… она меня касается и не касается. На моей могиле надо будет написать: «Доминика Розек, третья лишняя».
Рен обняла подругу за плечи:
– Вы ошибаетесь. Это Клод третий лишний.
