постирали в слишком горячей воде, несло в себе комическое несоответствие, а накинутая на плечи и повязанная на спине куртка детского размера иногда заставляла его руки по-дурацки задираться по бокам, как у павиана. (Это был тот максимум, на который он приблизился к традиционным приколам; никто из тех, с кем я говорила о нашем сыне, ни разу не сказал, что им он казался смешным.) То, как края штанин на его джинсах заканчивались на уровне носков, производило впечатление неотесанности, которая согласовывалась с его любовью прикидываться дураком. Многое в его стиле наводило на мысли о Питере Пэне и отказе взрослеть, хотя я не могу понять, зачем он так цеплялся за то, чтобы оставаться ребенком, если все свое детство он казался таким потерянным в нем, слоняясь по этим годам, почти как я слонялась по нашему огромному дому.
Экспериментальная политика Клэверака, которая разрешала его обитателям носить обычную одежду, позволила Кевину повторить свою модную заявку в его стенах. В то время как нью-йоркская шантрапа в слишком больших колыхающихся шмотках издалека выглядит похожей на двухгодовалых малышей, манера Кевина одеваться в тесные вещи производит противоположный эффект: в ней он выглядит крупнее, более взрослым и быстро растущим. Один из его консультирующих психиатров обвинил меня в том, что я нахожу его стиль обескураживающим из-за его агрессивной сексуальности: брюки врезаются Кевину в промежность так, что видны очертания мошонки, а очень облегающая футболка подчеркивает торчащие соски. Может, и так; и конечно, швы на тесных рукавах, тугие воротники и врезающиеся в тело пояса брюк выглядят на его теле словно натянутые веревки и напоминают мне об эротических играх со связыванием.
Он выглядит так, словно испытывает дискомфорт, и в этом отношении он одет вполне соответствующе. Потому что Кевин действительно испытывает дискомфорт: эта крошечная одежда воспроизводит то же ограничение, которое он испытывает, находясь в своей собственной шкуре. Попытка толковать его удушающее облачение как эквивалент покаянной власяницы может показаться преувеличением, однако пояса брюк ему натирают, воротники оставляют следы на его шее. Испытываемый им дискомфорт конечно же порождает похожее ощущение в других людях, и это тоже, должно быть, часть плана. Я часто ловлю себя на том, что в его присутствии я растягиваю на себе одежду, потихоньку сдвигая задний шов брюк на ягодицах или расстегивая еще одну пуговицу на блузке.
Наблюдая за лаконичным обменом словами за соседними столами, я заметила, что некоторые из обитателей тюрьмы начали копировать эксцентричную манеру Кевина одеваться. Насколько я понимаю, футболки необычно маленьких размеров стали весьма ценными вещами, и сам Кевин самодовольно обмолвился, что у мелкорослых крадут одежду. Может, он и высмеивает подражателей, но все же он, кажется, доволен тем, что самолично стал инициатором новой фишки. Если бы он был столь же озабочен оригинальностью два года назад, те семь учеников, которых он использовал в качестве мишеней, сейчас готовили бы заявления на поступление в выбранный ими колледж.
Так что же было сегодня? Он лениво вошел в комнату для посещений, на нем были тренировочные штаны, которые, должно быть, он стащил у кого-то мелкорослого, поскольку я не припомню, чтобы покупала их. Тесная клетчатая рубашка держалась только на двух пуговицах посередине, обнажая его талию. Сейчас ему малы даже его кроссовки, и он загибает на них задники. Может, ему бы и не понравилось, если бы я это сказала, но он привлекателен. В его движениях, как и в манере говорить, есть томность. И он всегда отклоняется от прямой линии; ходит он боком, как краб. Хождение бочком, выставив вперед левое бедро, придает ему утонченный вид супермодели на подиуме. Если бы он осознал, что я нахожу в нем следы женоподобности, сомневаюсь, что он стал бы обижаться. Он ценит двусмысленность; ему нравится озадачивать.
– Какой сюрприз, – сказал он ровным голосом, вытаскивая из-под стола стул.
На задних ножках стула не было пластиковых насадок, и голый алюминий проскрежетал по цементу – Кевин извлек звук такой же раздражающий, как царапанье ногтем по школьной доске. Он скользнул локтями по столу, оперся виском на кулак и принял свою характерную наклонную позу, всем телом выражая презрение. Я пыталась сдержаться, но каждый раз, когда он сидит передо мной, я отодвигаюсь назад.
Меня на самом деле утомляет то, что именно мне всегда приходится придумывать темы для разговора. Он уже достаточно взрослый, чтобы уметь поддержать беседу. А поскольку он лишил меня свободы в моей жизни точно так же, как лишил себя свободы в своей, мы оба одинаково страдаем от недостатка свежих тем для разговора. Часто мы идем по одному и тому же сценарию. «Как ты?» – спрашиваю я с жестокой простотой. «Ты хочешь, чтобы я ответил прекрасно?» «Я хочу, чтобы ты ответил хоть что-нибудь», – бросаю я ему. «Это ведь ты пришла меня навестить», – напоминает он мне. И он может – и будет – сидеть молча весь этот час. Нет сомнений в том, кто из нас более терпим к пустоте. Когда-то он мог провести всю субботу, театрально усевшись перед телевизором, включенным на метеоканале.
Так что сегодня я пропустила даже это поверхностное «как дела», опираясь на теорию, что люди, которые избегают разговоров о пустяках, все же полагаются на их переходные функции, просто они научились заставлять других людей делать всю работу. Кроме того, я все еще была взволнована своим разговором с Лореттой Гринлиф. Возможно, тот факт, что он склонил собственную мать к хвастовству своей связью с его мерзким злодеянием, принес бы ему некоторое удовлетворение. Однако похоже, что мое мессианское побуждение взять на себя ответственность за тот четверг Кевин трактует как некую форму кражи.
– Ладно, – сказала я без всяких сантиментов, – мне нужно знать: ты винишь меня? Можешь сказать это, если ты думаешь именно так. Это то, что ты говоришь своим психиатрам, или они говорят это тебе? Что все следы ведут к твоей матери?
– А с чего это ты должна получить все лавры? – огрызнулся он.
Разговор, который, по моим прикидкам, должен был занять у нас целый час, закончился через полторы минуты. Мы сели.
– Ты хорошо помнишь свое раннее детство, Кевин?
Я где-то читала, что люди с трудным детством часто не могут его вспомнить.
– А что нужно помнить?
– Ну, например, ты носил подгузники до шести лет.
– И что с того.
Если я надеялась его смутить, то напрасно.
– Это ведь, наверное, было неприятно.
– Для тебя.
– Для тебя тоже.
– Почему? – спросил он спокойно. – Было тепло.
– Но недолго.
– Я не сидел в них подолгу. Ты была хорошей мамашей.
– А разве другие дети в детском саду не смеялись над тобой? Я в то время об этом беспокоилась.
Кевин еще больше оперся на локоть, так что мышцы выше локтя расплылись по столу.
– Знаешь, как поступают с кошками. Они делают свои делишки в доме, и их тычут мордой в собственное дерьмо. Им это не нравится. Они начинают ходить в лоток.
Он удовлетворенно откинулся на спинку стула.
– Это ведь почти то же самое, что сделала я, да? – с трудом выдавила я. – Ты помнишь? До чего ты меня довел? Как я в конце концов заставила тебя пользоваться туалетом?
С видом нежного собственника он провел пальцем по бледному белому шраму на предплечье рядом с локтем, словно погладил домашнего червяка.
– Конечно.
Это утверждение прозвучало иначе; я почувствовала, что он действительно это помнит, тогда как другие воспоминания были запоздалыми.
– Я тобой гордился, – промурлыкал он.
– Ты гордился собой, – сказала я. – Как обычно.
– Эй, – возразил он, подавшись вперед, – это был твой самый честный поступок.
Я заерзала, взяла в руки сумку. Может, когда-то мне и хотелось, чтобы он мною восхищался, но не за это; за что угодно, но только не за это.
– Погоди, – сказал он. – Я ответил на твой вопрос. У меня к тебе тоже есть.
Это было что-то новое.
– Ладно, – сказала я. – Валяй.
– Те карты, – сказал он.
– А что с ними?
– Почему ты оставила их на стенах?
Только потому, что я годами отказывалась содрать эти забрызганные тушью карты со стен кабинета или позволить тебе закрасить их, как ты сильно того хотел, Кевин вообще «помнит» об этом случае. В то время он был, как ты то и дело повторял, совсем маленьким.
– Я сохранила их ради своего
