«Мэройс утверждает, что этот Хоуи пытался его лапать в раздевалке». Я ему говорю: «Это полная чушь. Вообще-то, когда вчера Мэройс со своими подпевалами окружили Хоуи, он кричал, что это Мэройс к нему приставал и лапал». Клегг спросил, верю ли я Хоуи. Когда я сказал, что да, верю, реакция была такая: «Даже при том, что он гомик?» Я его спросил: «Если он гомосексуал, что же он, по-вашему, будет приставать к любому накачанному мужику?» Клегг заявил, что именно так и считает. Я ему сказал, что думаю иначе. А он мне на это — что я могу думать, что хочу. И что теперь он понимает, почему я изменил братству и нарушил свои клятвы — он именно так и сказал, — когда столкнулся с законом. И еще ему понятно, почему я вынужден пойти на предательство — он так и сказал — Мэройса и других. Потому что я все рассказал в полиции. Теперь якобы Мэройса так мучает раскаяние из-за всего, что он натворил, что он хочет очистить совесть, признавшись и в своих прежних проступках. Одним словом, Мэройс, когда раскололся, признался копам, что это он спровоцировал самоубийство профессора Хэнкока.
— Почему он такое сказал?
— Потому что это он сдал Хэнкоку сочинения, которые писал не сам. Об этом он и рассказал в полиции. И о том, что Хэнкок, узнав, что его студенты занимаются подлогами, впал в уныние, и все кончилось тем, что он повесился.
— Но если Мэройс не писал эти сочинения, кто же их писал?
— Я писал.
Эти два слова были как удар под дых.
— Скажи мне, что это неправда, — умоляюще произнесла я.
— Это правда. — Боб потупил взгляд.
— Зачем? — только и прошептала я. — Зачем?
— Идиотская солидарность. Мэройс был на грани срыва — он мог завалить курс Хэнкока. У него уже был один хвост с прошлого семестра. Он подошел ко мне в марте прошлого года, уговаривал, льстил, утверждал, что я чуть ли не единственный спортсмен с мозгами, которого он знает, и просил только немного помочь ему с сочинениями, говорил, что никто не узнает, а он готов мне заплатить…
— Ты хоть отказался брать у него гребаные деньги?
— Не брал я денег. Но помочь согласился и написал работу. Даже допустил какие-то ошибки, чтобы было похоже, что это он сам. Хэнкок все равно раскусил. Но не мог поставить Мэройсу неуд, потому что работа была неплохая. Без прямых доказательств подлога он ничего не мог поделать с Мэройсом, руки у него были связаны. И это, видимо, повлияло на него, снесло ему крышу… надо же учесть то, что ты мне рассказывала о его слабостях… Если тебя интересует, чувствую ли я свою вину, я скажу: да. Так чувствую, что хоть ложись да подыхай. Только не знаю, как я могу — если вообще могу — хоть что-то исправить.
— Ты ничего не можешь исправить, — сказала я. — Все погибло. Мы погибли.
Я видела, как Боб сглотнул, на глазах у него появились слезы.
— Пожалуйста, не говори так.
— Как, скажи, как мы сможем теперь с этим жить?
Боб крепко зажмурился. Я не успевала за собственными мыслями. Мне нестерпимо хотелось завыть в голос: Ты всё разрушил. Однако я сдержалась и отрешенно произнесла:
— Я думаю, завтра тебе надо найти какое-то другое место, где ты будешь жить.
— Ладно, — кивнул Боб, не поднимая головы.
Я встала, взяла пачку сигарет и свою куртку:
— Разве ты не понимал, что эта история с подлогом напрочь растопчет то, что было между нами? Ты знал, как подавлен, опустошен был этой подлостью Хэнкок. Ты поддерживал меня и говорил, что сочувствуешь. Как же ты мог это делать, зная, что ты — один из участников этого скверного дела? Перед тобой было большое будущее в науке. У тебя была я. А ты предпочел это стадо баранов. Ты встал на их сторону, был верен им, а не мне. И не себе самому. Но я докажу, что по-прежнему верна тебе: я никому не расскажу, что ты сделал.
После того как Мэройса освободили под залог, его вместе с отцом и адвокатом, которого отец привез с собой из Льюистона, вызывали на разговор с деканом факультета, деканом по делам студентов, заведующим кафедры легкой атлетики и местным окружным прокурором. Мэройс повторил им историю, которую рассказывал всем, — что Хоуи якобы неоднократно его домогался, и когда он увидел Хоуи в лесу, его захлестнули чувство ненависти и ужас оттого, что Хоуи пытался его «потрогать» в раздевалке, и он потерял самообладание, слишком остро отреагировав. Мэройс признал, что был пьян, а к тому же принимал декседрин, чтобы не заснуть и заниматься допоздна. Он искренне сожалеет о случившемся. Он сам потрясен тем, что проявил такую жестокость. Ему очень стыдно, и он хотел бы сделать все возможное, чтобы помириться с Хоуи. Но, в принципе, это была естественная реакция на постоянные преследования со стороны человека, который пытался навязать ему свою гомосексуальность, который не принимал отказа, так что он, Мэройс, чувствовал себя загнанным в угол. Это в конечном итоге и привело к срыву. Чтобы показать, как сильно он раскаивается, Мэройс чистосердечно признался в том, что уговорил своего друга Роберта О’Салливана написать за него письменную работу, которую сдал от своего имени профессору Хэнкоку.
Слухи о том, что случилось с Хоуи, распространились по университетскому городку в тот же день. Везде звучала версия Мэройса. Студенты из больших городов, наиболее прогрессивные, а также богема были в ужасе. Администрация колледжа хранила нейтралитет, не поддерживая ни одну из сторон, и, ссылаясь на sub judice, под этим предлогом старалась свести к минимуму огласку и освещение скандала в прессе. На меня со всех сторон сыпались самые противоречивые рассказы — что Хоуи был влюблен в Мэройса; что Мэройс и сам «имел склонность к этому делу» и злился на Хоуи за то, что тот дал ему от ворот поворот; что, хотя спортсмены чуть не убили парня, им все сойдет с рук, потому что администрации нужны сильные спортивные команды, чтобы радовать влиятельных выпускников; что Боб О’Салливан был исключен в один миг, как только признался декану, что за последние два года написал не одну, а пять работ за своих собратьев по братству Бета.
Все это было чудовищно несправедливо. Бобу сразу же объявили об отчислении из колледжа, между тем как Мэройс и его приятели были лишь временно отстранены от занятий и ожидали, когда полиция закончит расследование. Как можно было выгнать Боба
