Юрий Тынянов - Портреты и встречи (Воспоминания о Тынянове)

В 1934 году в «Литературном наследстве» появляется его крупная работа «Пушкин и Кюхельбекер». Это ряд этюдов по вопросу об отношении Пушкина к Кюхельбекеру.

К 1939 году относятся этюды Юрия Николаевича, напечатанные также в «Литературном наследстве». Это этюд о путешествии Кюхельбекера по Западной Европе и «Декабрист и Бальзак». Параллельно появляются работы о лицейских стихах Пушкина и о «Путешествии в Арзрум». Проблемы, над которыми работал Тынянов в 1939 году, связаны с его более ранними работами. Достаточно сказать, что работа о «Путешествии в Арзрум», появившаяся сравнительно недавно, задумана еще на студенческой скамье и кое-что в ней является результатом студенческих работ. Работа над «Путешествием в Арзрум» была не только исследовательской, но и текстологической. Он проделал огромную работу над приведением в порядок, над публикацией всех рукописей, всех первых текстов «Путешествия в Арзрум» (я такой работы пи-кому не пожелаю!). Результат этой работы появился на страницах академического издания произведений Пушкина в 8-м томе. Мне пришлось как раз работать вместе с Юрием Николаевичем по выпуску в свет этого тома. Таким образом, мне более или менее близок процесс работы над «Путешествием в Арзрум». Несмотря на то что текст, казалось бы, прост и не представляет больших затруднений, тем не менее это одна из наиболее трудных проблем пушкинского текста. История этого текста представлялась долгое время совершенно неправильно, ибо была неясна связь между «путевыми записками» во время путешествия Пушкина в 1829 году и тем, что называется «Путешествие в Арзрум» и что является произведением, относящимся к 30-му году. Эту проблему вполне разрешил в своем издании Тынянов.

Параллельно с этим мысль Тынянова работала над самим произведением. Результат этой работы отразился в его статье.

Работа о Кюхельбекере — труд незаконченный. Я помню, что перед самой войной у Тынянова возникла мысль, которая так и не воплотилась по обстоятельствам времени,— относительно разработки лицейских материалов архива, касающихся Кюхельбекера. Юрий Николаевич с большим жаром отнесся к этой идее. У него был готов план разработки этих материалов, сделан целый ряд замечаний, намечены основные черты этой работы. Но все это осталось только в форме плана, который погиб вместе с жизнью Юрия Николаевича.

Помимо этого сохранился еще целый ряд работ, готовых или приведенных в такой вид, что они могут появиться в печати, с которыми мы или знакомы, или скоро познакомимся.

Таким образом, картина историко-литературных трудов последних лет жизни Юрия Николаевича в ближайшее время станет гораздо более ясной, чем то представление, которое мы имеем о ней сегодня.

Для историко-литературных тем Тынянова характерно его тяготение к жанру оды. К оде он подходил особенно: он чувствовал оду гораздо более, чем кто-нибудь из его современников. Цитаты из од оживали у него, и это сказалось в его историко-литературных трудах. Мы помним то внимание, которое он уделял оде в книге «Архаисты и новаторы». В этом есть что-то характерное для его литературной позиции. Это — ощущение значительности литературы, но значительность не нужно понимать только как серьезность. Юрий Николаевич был очень доступен шутке в литературе. Мы знаем из того, что он напечатал, и из того, что еще не напечатано, какой мастер шутки он был. Но не в этом смысл — не в споре о серьезном и шутливом. Это ощущение значительности литературного труда пронизывало сознание Юрия Николаевича во всем, что он делал. Это ощущение пронизывало и его личное творчество. С этим сознанием значительности литературы он писал свои историко-литературные труды. С этим же сознанием значительности литературного труда он пришел к историческому роману.

1944

1922 год. Петербург пробуждается к жизни. Еще недавно на Марсовом поле была посажена картошка, а улицы Петроградской стороны — все эти Плуталова, Бармалеева, Гесслеровский — заросли травой, дома стояли пустые, с раскрытыми парадными и окнами без стекол.

Но по-прежнему величественна молчаливая Исаакиевская площадь. На ней высится строгий мраморный собор, построенный Монферраном, похожий на римские католические соборы. На площадь выходят великолепные дома-дворцы: бывшее немецкое посольство, дом Мятлева, черный дом графа Зубова, в котором помещался первое время Государственный институт истории искусств. Только что открылись учебные курсы при институте — по отделениям словесных, театральных, изобразительных искусств и истории музыки. Широкая парадная лестница ведет на второй этаж. Здесь в небольших гостиных — аудитории, тесно заставленные старинной мягкой мебелью.

Энтузиазм — слово, давно ставшее привычным, почти банальным. Однако именно оно прежде всего приходит в голову, когда вспоминаешь первые годы Института истории искусств. Профессора получали ничтожное вознаграждение. Среди них были известные ученые (я говорю только о словесном отделении) В. Н. Перетц, Л. В. Щерба, молодые тогда В. М. Жирмунский, Б. М. Эйхенбаум, В. В. Виноградов, Л. П. Якубинский. И почтенные и молодые ученые были в равной мере увлечены своим делом. Они-то и составляли душу института, на их лекции «ломились» немногочисленные студенты. (На первом и втором курсах, занимавшихся вместе, было всего человек двадцать пять — тридцать.

Юрию Николаевичу не было и тридцати лет, когда он стал профессором Института истории искусств. Я хорошо помню первое его появление на кафедре. Собственно, кафедры и не было. Студенты сидели не на скамейках и даже не на стульях, а в мягких креслах, на кокетливых пуфах, стоявших вокруг столика, предназначенного для профессора. Вдоль лепных потолков и плафонов тянулись черные, капающие трубы «буржуек». Лекции начинались в пять часов вечера, но Юрий Николаевич всегда немного опаздывал. Может быть, поэтому он входил особенно быстрой, энергичной походкой.

В гостиной было холодно, мы сидели в пальто, но он, входя, неизменно сбрасывал шубу. На нем был синий костюм, ладно и красиво сидевший. В ту трудную пору, когда люди одевались небрежно и плохо, Тынянов казался даже несколько франтоватым. Густые, слегка вьющиеся волосы, умный, чуть иронический взгляд, вся манера держаться подкупали сочетанием артистичности с как бы нарочитой — из опасения, что он недостаточно академичен, солидностью, искусственным холодком.

В отличие от многих профессоров старшего поколения Юрий Николаевич избегал заученных формул, доктринерского тона. Это были не лекции, а блестящие импровизации. Он начинал сдержанно, но вскоре увлекался, и эта увлеченность мгновенно передавалась слушателям. Тынянов говорил об «архаистах» Катенине, Кюхельбекере с таким жаром, что казалось, он сам участвовал в их столкновениях. С восторгом он читал катенинскую балладу «Ольга», написанную «в пику» Жуковскому с его чувствительным переводом шиллеровской «Леноры»:

И тут же объяснял, что ритмическим рисунком этой баллады впоследствии воспользовался Пушкин в «Пире во время чумы» (»Ныне церковь опустела»), а в дальнейшем Блок. Катенинскую балладу «Убийца» он сравнивал со стихами Некрасова, восхищаясь непривычной «грубостью» Катенина, герой которого называет месяц «плешивым».

Кюхельбекер, Дельвиг, Державин, Жуковский, Карамзин — эти имена загорались новым светом. Давно знакомое по школьным учебникам освобождалось от привычных формулировок, от скучных определений Саводника и Сиповского, которых мы изучали в школе. Но особенно воодушевлялся Юрий Николаевич, когда речь заходила о Пушкине. Он с наслаждением цитировал его почти целыми страницами, читая слегка нараспев, сдержанно, но далеко не бесстрастно. Мы особенно любили эти лекции о Пушкине. В коридоре раздавался звонок, возвещавший окончание лекции, но Юрий Николаевич не прерывал чтения. Со смущенной, милой улыбкой он уходил, лишь когда другой профессор появлялся на пороге.

Юрий Николаевич был молод и привлекателен. Прекрасной формы лоб, вьющиеся каштановые волосы, живые, быстрые глаза, все время меняющие свое выражение, легкая, стремительная походка. Он был пламенно влюблен в Пушкина, чувствовал себя словно в его эпохе.

Наши девушки — а на курсе были преимущественно девушки — были почти все влюблены в него. Они слушали Юрия Николаевича как зачарованные. Он смущался, принимал еще более строгий вид, говорил еще более сдержанно, застегивал свой пиджак на все пуговицы, хмурился. Это, однако, не помогало. После лекции аудитория пустела — все шли провожать Юрия Николаевича до трамвая, и следующий лектор должен был довольствоваться двумя-тремя слушателями, остававшимися по уговору, чтобы лекция не была сорвана.