в парк, где милосердно не оказалось других детей. Дома он был уложен спать в компании своих странных кукол на руку. Сыночек проспал двадцать минут – я посмотрела на часы, – и кто знает, что ему приснилось, но он проснулся в плаксивом настроении, так что мне пришлось битый час заманивать его на диван с книжкой. Я в сороковой раз читала вслух про кролика, который вошел внутрь холма, Сыночек постепенно подпадал под гипноз, а мои мысли начинали блуждать. Два часа. Холланд придет домой через два часа, потом ужин, потом укладываем ребенка, а потом радио. Вдруг мы увидели, как в панорамное окно со стуком врезалась птица.
Вы ни за что не угадаете, что взрослый Сыночек помнит из детства. Не шумных суетливых тетушек, не лучшего друга Лайла, который прожил еще два года. Не Базза Драмера. «Я помню, у тебя были чулки с золотыми ромбиками и буквой П, – говорит он, когда приходит в гости. – И как ты уронила кольцо за буфет. И помню, как в стекло влетела птица и как я испугался».
Кто может постичь жизнь мальчика?
С улицы раздался шум, и Лайл взвился в воздух, завертевшись волчком! Пришел папа Сыночка. Шляпу долой, ласковую улыбку на лицо, а пес и мальчик бегут его встречать. Сыночек рассказал ему про птичку в окне, отец терпеливо слушал, взяв у меня коктейль, которому научил меня Базз, «сайдкар», и рассказ Сыночка прервался, когда он увидел, что в брендиплазме плавает кубик сахара. Макароны на ужин, за едой безудержная болтовня с папой, Лайл под столом ждет, не уронят ли для него чего-нибудь. Затем купание, серьезнее обычного, с вопросом: «Мамочка, меня не засосет в слив?» Он попробовал начать с белой резиновой уточки, она не пролезла. Затем дрожание на холоде в ожидании полотенца, затем пробежка голышом по дому, и наконец отец его ловит.
– Может, уложишь его сегодня?
Костяшки пальцев натирают ему макушку.
– Ну… конечно, если надо.
Папа подоткнул ему теплое одеяло – в этой духовке он будет выпекаться до утра – и прочитал ему про кролика и про уточку, а потом, когда Сыночек боролся со сном, ведь такое чудо – папа рядом, – Холланд начал что-то говорить тихим серьезным голосом.
* * *
– Он заставил меня прочитать две сказки, – сказал он, вернувшись и усаживаясь в большое кресло.
– Он знал, что это может прокатить, – отозвалась я с дивана.
– Что сегодня по расписанию? – спросил он, как всегда.
– Новости, потом Граучо, потом в кровать, наверное.
– Сначала выпить, надеюсь.
– Естественно.
Было восемь вечера. Холланд тронул ручку приемника, и радио ожило: новости с Морганом Битти. Первые несколько секунд было видно, как ткань динамика вибрирует в своей деревянной клетке, словно мистер Битти сидит внутри и дышит на мешковину, и, когда она успокоилась, я подавила желание сказать: «Ты бы починил это». Холланд закурил сигарету и мирно слушал. Мистер Битти рассказывал о сотом самоубийстве на мосту Золотые ворота – миссис Диан Блэк, – которое, как теперь оказалось, было липовым. Я думала, что, попроси я Холланда «починить это», он повернул бы ко мне свое серьезное лицо и сказал бы, что это его последние три часа в этом доме. Который из них надо посвятить починке радио? Вместо этого он сидел в закатном сиянии лампы, курил сигарету, слушал фальшивую записку, оставленную миссис Блэк: «Простите, но я должна уйти», – и разглядывал обмотанный изолентой горшок на полке. Время для всего, что было кончено. Он снял с губы крошку табака.
– Еще? – спросила я, и он улыбнулся.
– И сделай двойной, – старый смешок. – Один для тебя.
Я принесла второй стакан.
– Ну вот, – сказала я, поставив его бурбон и беря сигарету. Было почти девять.
Он машинально поднес мне огонь. Прощай, подумала я, когда сигарета с шипением загорелась. Он взмахнул зажигалкой, закрывая ее, и улыбнулся.
– Я на днях видел миссис Платт, – сказала я. – Мать Уильяма.
Казалось, он слегка вздрогнул.
– Да?
– Аннабель открывает магазин на Мэйден-лейн.
– В центре города, – раздумчиво сказал он, отхлебывая. – Значит, они могут позволить себе такие дикие вещи.
– Должно быть, ей отец помогает. А Уильям ее подменит, когда родится ребенок.
Он засмеялся, и я спросила, что тут смешного.
– Да ничего. Мужчины помогают женщинам вести бизнес.
– Это новый мир.
– Точно.
В девять тридцать по радио начался Граучо. Муж сидел неподвижно, смотрел перед собой, словно портрет героя войны. На секунду радио замолкло, и я услышала, как в его стакане звенит лед. Я посмотрела – его рука дрожала. Поймала его взгляд и увидела ошеломляющую боль.
Должно быть, в тот вечер ему было чудовищно тяжело. Я уверена, что в своем хрупком смещенном сердце – а оно в некотором смысле существовало – он наконец почувствовал всю тяжесть того, что сделал. Ведь в известной мере это сделали не мы, это сделал он. Он был тем, чего от него хотел каждый: был мужем, флиртовал, был прекрасным созданием, был любовником. Он угождал всем нам, милостиво одаривая улыбкой, и тем самым пытал каждого из нас, когда улыбка предназначалась не нам. Красоте прощается все, кроме отсутствия в нашей жизни, и усилие ответить взаимностью на все любови сразу, должно быть, сломало его. Как виделось мне, он выбирал одну любовь – самую громкую, самую чистую, – и, выбрав Базза, чувствовал, что остальные рушатся. И моя, и Аннабель, и всех, кого он встречал на улице. Он не мог вечно держать их все на весу. Думать, что он
