платье в воду, повернулась и, дождавшись, когда вся длина брёвен протечёт перед ней, схватилась в броске за сучок. Мальчишка не повёл глазом, когда она выбралась на плот: он следил неотрывно за дрожащим кончиком удочки. Обсушиться присела у очага, её сморил сон, она как-то подвинулась на солнце, перевернулась — и платье высохло, поднялось, затрепетало, будто крылышко бабочки. Вспорхнув, она заснула ещё глубже, на ещё большей высоте, где только сухой ветер ходил над другой рекой, теперь блестевшей тугим витым клинком между заливными лугами, по низинам уложенных валами ивняковых дебрей, между тучными морями пахучих трав, хранящих лежбища кончакских рыжих кобылиц, — на высоте повыше кругового хода орла, виражом наводящего резкость на суслика, куропатку, рыбу, — как вдруг крылышки ожёг уголёк, покатившийся из очага (лопнул змеевик — и голубая струйка спирта полилась, запалила край платья). Зашлось одеяло, девочка вскочила и, охлопывая себя по ногам, взлетела на крыльцо. Ткань уже потухла, пылала только трава вокруг блестящего, шипящего жука. Дома никого не было. Испуг гнал её во все стороны — и нельзя было понять, что платье уже потушено, в воображении кругом гулял и рос пожар. Наталья кинулась к соседям — взлетела на крыльцо, промчалась через пустую залу, спальню — и, дёргая подряд дверные ручки, вдруг распахнула: в проёме выпроставшаяся из платья Тамила — сверху, нагишом, раскачиваясь, купаясь в столбе распущенных волос, льнула к Фёдору, он утопал в её юбках, обезображенный сладостной мукой.
И только тогда воздух ворвался в её лёгкие.
29
На следующий день бабушка Наташи отправилась к Фёдору сделать заказ на кашкалдака.
В огороде поливала грядки Полина.
— Здравствуй, Поля. Я до Фёдора, — объяснила Анна и прошла в сад.
В сарае Фёдор подшивал седло. На Анну не взглянул.
— Да слышишь ли ты меня, Фёдор? Скоро на охоту пойдёшь?
Фёдор молчал. Только задёргалось у него плечо.
Он понял — Наташка ничего не рассказала.
30
Встречаться с девочкой старик не перестал. Теперь она прибегала в лес, в условленное место. Сама дерзость связи хранила их тайну.
Железное дерево в лесу росло как животное, подымаясь, свиваясь многими стволами из земли. Они хоронились в шалаше под ним — как в утробе застывшего зверя.
Лес, птицы наваливались на них — прорастали сквозь, расклёвывали, глодали.
В тихую погоду он тайным дальним знаком звал её на залив. С рассвета лежал под баркой, смотрел, как бегут в Мазендеран облака.
Она появлялась чёрточкой на берегу, ложилась в спрятанную лодку, накрывалась рогожкой. Оглядевшись, шёл к воде, сталкивал лодку в ход между тростниками. В тихую погоду птицы высыпáли на залив. Протекая в шелестящей теснине, толкаясь длинно шестом, лодка выплывала в птичьи поля.
Она пахла водой — запах воды, запах согретого тростника, волглый запах корневищ тёк по лицу, напитывал обоняние прохладой, вёл взгляд к ней, растворял, поднимал, вливался в ноздри. Желание пахло тиной, тонким мускусом и селитрой: порох забил рубцы всех его карманов.
Когда он снимал с неё рогожку, боялся, что она там бездыханная. И ещё ослепнуть боялся.
Птичьи стаи раскатисто кипели на заливе. Птицы держались вокруг лодки на расстоянии выстрела. От центра серебрящегося круга отталкивался шест.
Девочка не подымалась со дна лодки. Она улыбалась, поджимала губы, вытянув вдоль бёдер руки, не зная, куда их деть.
Старик укладывал на борта шест, ложился под него.
Постепенно птицы переставали бояться: за бортом слышались их зовы, переклички, бултыханье, хлопанье крыльев.
Он брал её за руку, и долго они лежали лицом в небо — на деревянной решётке, под которой ходила слабой течью вода, — лежали, поворачиваясь в кипении, гуле, птичьем гаме.
Шест наискось тянулся через плывущий купол.
31
И вот Фёдор стал гнать свою жену из дому. Придирался. Унижал. Она плакала. Один раз пошла прочь сквозь слёзы, совсем потеряв голову. Переходила через дорогу, хотя ей и не надо было. Попала под машину. Военную, с погранзаставы. Солдата-шофёра оправдало следствие.
Дочь Фёдора, срочно вызванная телеграммой Анны, забрала мать из больницы, увезла её в Киров.
«Не хочет Фёдор меня. Хочет, чтобы сдохла», — сказала Полина дочери, застыла лицом.
32
В Шихларе свадьба. Стоят шатры. Играет зурна. Цепкий тар аккордами карабкается в небо. Жарят на углях мясо. У Тамилы в кармане задыхается опутанный нитками голубёнок. Ночью она разорвёт его над простыней.
33
Два года горевал Фёдор. Приезжал к нему брат, приходил субботник. Фёдор прогнал сначала брата, потом субботника.
Однажды зимой у калитки он увидел Полину. Она стояла с чемоданом в руке и смотрела на свои окна. Он ввёл её в дом, ухаживал, поил чаем.
Полина молчала. Потом расплакалась, разговорилась.
А он сник. Поглядывал на неё.
Пошёл, сел на кровать.
Она села напротив.
— Фёдор, Фёдор.
И тут он ударил её. Сухой плач разорвал его лицо. Он ударил ещё, теперь легче. Встав, она охватила его затрясшуюся голову, прижала к мягкому, провалившемуся животу.
34
Его не нашли в лесу у ручья с дырой в темени и пустыми глазницами, подле туши убитого секача. Решили, что ушёл в Иран, и разбирательство пограничники вели больше года, но дело так и осталось незакрытым. Тело исчезло. Пеночка клевала ссохшийся, стёкший глаз, поворачивалась к ходившим среди деревьев людям и, чего-то пискнув, вновь обращалась клювом к незрячему выражению зрачка, который, вобрав блеск дня, сеть голых ветвей, осколки неба и очутившись наконец вне человеческого, никак не трогал её крохотную птичью грацию. Лошадь торопко стояла над пустотой, отходила в сторону попастись, возвращалась. Секач щерил клыки, будто улыбался. Мальчик, мимоходом посланный отцом, вдруг выбежал с фермы, радостно полетел в Гиркан и на бегу — долговязый, с ломающейся, колесом размётанной под уклон походкой, — чтоб не забыть, не понимая слов, — выкрикивал по-русски: «Чушка где ручей забери, да! Чушка где ручей забери, да!»
35
Зима того года выдалась холодной. Фламинго выламывали палочные свои ноги из схватившегося ила. Сыпал крупный липкий снег. Птицы пытались взлететь, разбегались, хлопали крыльями, мешались со снегом, валились. Сытые шакалы, оглохнув, свободно вышагивали по заливу, вдруг приседая, чтобы выкусить из лапы ледышки.
Кого только не встретишь на пляжах Мёртвого моря. Однажды я познакомился с немкой, чьи взгляды до поездки мало чем отличались от критики европейскими СМИ арабо-израильского конфликта. Немка приехала сюда по завещанию отца, служившего в вермахте и мечтавшего посетить Израиль, чтобы отдать дань памяти погибшим во время Второй мировой войны евреям. Немка выбрала экотур — две недели на подножном корму в Эйлатских горах
