Володя. По-моему, вообще это пустой разговор. Ты даже технически не в состоянии все это сделать. Где? А инструменты у тебя разве есть? Нет. О чем болтаешь.
Женя. Нина предлагает у нее. И инструменты есть у нее, от отца остались.
Володя. Абсурд какой-то дикий. А Нина живет где-то рядом с тобой?
Женя. Совсем недалеко. Через несколько домов буквально.
Володя. И адрес забудь.
Филипп. Нет, Нина, конечно, лапонька, с какой стати уж так сразу. Но есть же люди, которые всем строят добро, а себе комфорт, но чужими руками. Только я тебе скажу, Женька, ты не приспособлен для преступлений. Ты обсуждаешь, думаешь, совестишься. А сделаешь если вдруг – и вовсе загнешься. Преступления должны делать люди несовестливые. Раз это сейчас нужно – сделаем. И потом их это не заботит. Не кладется, так сказать, этот груз на шею, не гнет и не гнетет. А совестливые люди не приспособлены и попадаются. Ты смотри, сколько ты обсуждаешь. Не для тебя это. Все не для тебя. Тебе что-нибудь попадается слева, тут же это левое дает что-то еще левее и еще, и ты запутался совсем. Не для тебя это.
Володя. Может, ты еще философское эссе напишешь сейчас. Люди конкретно о деле говорят, думают, как выйти из положения, как всех накормить, а ты развел… А что Нина лапонька – это да. Только из тех, что пьют, гуляют, но лишь запутывают всех, да и сами запутываются.
Разговор, конечно, ничем не окончился конкретным. Ребята сказали, что он и сам думал. И просили только воздержаться от решительных поступков.
Да он и сам понимал, что нельзя. И не просто этого не должно делать. Не должно. Плохо это.
Дома он даже не успел поесть. Позвонила Нина и в императивном порядке попросила срочно зайти к ней. И опять начались уговоры. И о таланте, и об учебе, и о семье, и о долге учителей и врачей, и о будущем члене общества, и о женской доле и девичьей беде, – все поднимала она в атаку на его твердость.
Сколько он ни кричал «отстань», «прекрати», «отвяжись», волны ее словоблудия накатывали на него и постепенно размывали его непоколебимую уверенность. Пойди-ка ты справься с женщиной. Женя забыл: что позволено женщинам, нам и думать «не моги». Они могут все разрушать, ломать, рисковать, терять с несокрушимой верою в свою могучую созидательную силу. Все-таки они рожают детей. А это, по-видимому, главное в этом мире. Но так Мишкин думал много позже этих дней, вспоминая их. Пришла Люда. Нина тут же выкатилась в другую комнату.
– Евгений Львович, ничего не скажете мне, а?
– Люда, прекрати. Этого нельзя делать. Я тебя прошу, давай поедем ко мне в больницу, поговорим с гинекологами.
– Так они мать требуют.
– Я попрошу их. А может, мне или тете Нине поговорить с твоими родителями?
– Нет, нет. Ну что ж, спасибо за слова хотя бы и беседы. До свиданья, Евгений Львович.
Люда вышла из квартиры. Из-за двери раздалось: «Женя!» Он схватился за голову и побежал на лестницу.
– Люда! Вернись. И уже в квартире:
– Нина! Поставь воду с твоими инструментами. Я сейчас приду.
Дома он поел, переоделся и вернулся. Гале он ничего не сказал. «Хорошо, что она на работе сейчас».
* * *
И со сроком Нина его обманула. Срок оказался еще больше, чем он предполагал.
Люда лежала бледная, покрытая холодным потом. Ни разу не пикнула! Она все стерпела. Мишкин никак не мог понять, откуда у этой девочки хватило сил терпеть адову боль. Она молчала, когда он проткнул стенку и инструмент попал в живот. Если б она хоть вздрогнула, он бы обратил внимание и остановился. Она молчала и когда он потянул за кишку. Он заметил лишь тогда, когда разорванная кишка оказалась у него в руках.
Пульс слабый. Кровь хлещет, наверняка и в брюшную полость тоже.
– Нина! Звони немедленно ноль три. Вызови машину. Скажи, массивное кровотечение.
– Ты сошел с ума!
– Звони, тебе говорят! Людочка! Поедем в больницу. Надо делать операцию. Я тебе порвал кишку.
– Расскажут, Евгений Львович. Не могу.
– Люда! Все! Повезу к себе. Маме что-нибудь навру.
– «Скорая» выехала.
Подошел к телефону, набрал номер.
– Алло. Добрый вечер. Наталья Максимовна? Я тебя очень прошу приехать сейчас в больницу…
– Алло. Галя, я еду в больницу, задержусь там… Да. Тяжелый больной. Потом расскажу. До свидания.
В операционной сразу наладили переливание крови. Стало легче – давление поднялось, пульс стал лучше.
– Евгений Львович, вы сами будете?
– Не могу. Я помогу тебе.
– Но вы…
– Не могу. Не мучь меня. Помогать буду.
– А что вы написали в истории болезни?
– Все как было.
– Вы сошли с ума! Это ж тюрьма.
– Была бы жива.
– Может, после операции переделаем историю?
– Будет видно. Но ведь, может быть, придется матку убирать. Как это объяснить?
– Но так же нельзя написать.
– Ты как думаешь! Я хочу в тюрьму, что ли?!
– Ну ладно. Давайте начинать. Потом подумаем. Господи!
– Начинай же! Скорей! Что треплешься!
Пришлось удалить кусок кишки в десять сантиметров, матку удалось зашить.
Все!
Господи, сможет ли рожать?
Мишкин сидел около ее постели. В ногах стояла капельница. Кровь капала медленно, в одном ритме, и ему казалось, что этот ритм самый спокойный в мире, самый хороший, самый спасительный…
К пяти утра давление стало нормальным, и Мишкин пошел к себе в кабинет, где сидели Нина и Людина мама.
– Что там, Евгений Львович, что у нее?
– У нее нагноение кишки, флегмона кишки – маленький кусочек кишки отрезали. Может, обойдется все.
– Что ж такое, и не жаловалась никогда. Хотя плохая лицом была последнее время. Не опасно, Евгений Львович? Жива будет?
– Посмотрим. Всякая операция опасна. Хотите, пойдем к ней. А вы идите домой.
Следующую ночь он тоже провел около Люды, но это уже напрасно, из перестраховки: Люде стало лучше.
На четвертый день вроде бы и сомнения отпали.
Люда стала поправляться, но он все еще оставался в отделении и дома с тех пор еще ни разу но был.
Историю болезни Мишкин не исправлял. Она так и осталась с полной правдой, которую необходимо было скрыть от матери.
Мишкин все рассказал Марине Васильевне.
– Боже мой! Откуда ты на мою голову! Не то, так другое. Нельзя же мне так мучиться только для того, чтобы у меня была хорошая хирургия. Ведь ты же знаешь… – Сама же себя перебила: – О чем это я! Надо же что-то делать. А как девочка? Ничего?
– Прямой опасности для жизни нет сейчас.
– Жива будет, в общем?
– Скорее всего. Я сижу с ней все время.
– Родители не знают?
– Нет.
– Она не расскажет сама?
– Нет.
– Но мне-то как быть, я должна сама пойти на тебя заявить. Ты так все и написал в истории?!
– Все.
– А донос, значит, на меня переложил?
– Я сам напишу.
– Молчи, дурак. Каждый выполняет свою работу. И не лезь. Марина Васильевна обхватила руками голову. Она так всегда берегла прическу! – всю измяла.
– Вот я заявление принес. Прошу меня освободить.
– Освободить! Нет уж, сиди. Хорошо жить хочешь. И донос мне писать. И сам отсюда уйдешь. Конечно, дома-то сидеть, переживать не на людях спокойнее. Нашел выход. Я не могу по закону держать тебя насильно. Подписку о невыезде из больницы не возьмешь. Но если ты уйдешь – это будет непорядочно.
– Да вам же будет легче, если я уйду!
– Не тебе судить, Мишкин. Ты думай о своей легкости, а не о чужих облегчениях. Иди работай. С девочки глаз не спускай – выходи. А я поеду подумаю. Галя знает?
– Нет еще.
Марина Васильевна поехала к своему близкому знакомому, большому начальнику в медицине.
– Петр Семенович, выручайте.
– Что случилось, Маринушка?
– Доктор у меня есть, хирург. Всеобщий наш любимец в районе, гений…
– Гений!? Ну и натворил, наверное. Кто таков? К делу давай.
– Может, и слыхали вы, Петр Семенович, Мишкин Евгений Львович, – знаешь, он один из первых удалил тромб из легочной артерии при эмболии…
– А, ты что-то мне рассказывала о нем.
– Ну да. Ну конечно же! А парень какой! Умен – а руки! Высок, статен. Но это все ладно – хирург он от Бога.
– Продаешь ты его, что ли! Несешь, несешь Бог знает что. Случилось что, рассказывай. Что?
– Аборт криминальный, Петр…
– Ты что! Изыди, сатана! Ты что! Не знаешь положение с абортами? Хотел хорошо жить – пусть расплачивается.
– Петр Семенович, он не брал денег! Знакомая девочка.
– Девочка! Тем более. Надо осмотрительней знакомиться. Скажи на милость! Да и не гинеколог к тому же. Пускай своих девочек в больницу посылает. Закон-то есть.
– Да это знакомая сестры его.
– Да какая разница! Что ты меня посвящаешь во все. Аборт! Дома! И все. Больше ничего не надо. Не надо делать плохо.
– Конечно, Петр Семенович, но…
– Какие «но»! Не морочь голову. Как у тебя дела вообще?
– Петр Семенович! Парня же упекут! А он ведь от доброты. Ему же в тюрьме сидеть придется. Я вас очень прошу. Просто личная просьба. Да и жалобы-то от родственников нет.
– Ну а что я могу сделать! Ты сама понимать должна.
