Прошло около получаса в ожидании. Молодой человек, с лорнеткой в глазу, начал уж зевать.
– Скоро Лев Николаич выйдет? – спросил он другого чиновника.
– Я думаю, что скоро, ваше сиятельство, – отвечал тот с некоторым почтением.
Молодой человек опять начал ходить и насвистывать.
Наконец, из гостиной появилась лет десяти девочка» перетянутая, в накрахмаленных, коротеньких юбочках и с голыми, по шотландской моде, икрами.
– Здравствуйте, душенька! – проговорил ей скромный молодой чиновник.
Она сделала ему книксен и, заметно кокетничая, прошла в кабинет папаши, вероятно, затем, чтоб поздравить его с добрым утром, и, выйдя оттуда, уже радостно пробежала назад, держа в руках красивую корзинку с конфектами.
Вслед за ней вышел и сам папаша. Это был худой и высокий мужчина с выдавшеюся вперед, как у обезьян, нижнею челюстью, в щеголеватом вицмундире и со звездой на правой стороне. При появлении его все подтянулись.
– Pardon, comte[77], – заговорил он, быстро подходя и дружески здороваясь с молодым человеком. – Вот как занят делом – по горло! – прибавил он и показал рукой даже выше горла; но заявленные при этом случае, тщательно вычищенные, длинные ногти сильно заставляли подозревать, что не делами, а украшением своего бренного и высохшего тела был занят перед тем директор.
– Pardon; dans un moment je serai a vous. Ayez la bonte d'entrer dans ma chambre. Pardon![78] – повторил он.
Молодой человек фамильярно кивнул головой и ушел в кабинет. Директор обратил глаза на старика.
– Сделано ваше дело, сделано, – говорил он, подходя к нему и пожимая мозглявую его руку.
– Значит, ваше превосходительство, сегодня и получить можно? – спросил тот.
– Можете-с, и прокутить даже можете сегодня, – прибавил директор с веселостью, не совсем свойственною его наружности и сану.
Старик оскалился своим огромным ртом.
– Чего доброго, ваше превосходительство! Дело мое молодое; по пословице: «Седина в бороду, а бес в ребро». До свиданья, ваше превосходительство, – говорил он, униженно раскланиваясь.
– До свиданья, – повторил директор и еще раз пожал ему руку.
Старик ушел. Что-то вроде насмешливой гримасы промелькнуло на лице чиновника в мундире. Директор между тем вежливо, но серьезно пригласил движением руки даму отойти с ним подальше к окну. Та подошла и начала говорить тихо: видно было, что слова у ней прерывались в горле и дыхание захватывало: «Mon mari… mes enfants…»[79] – слышалось Калиновичу. Директор, слушая ее, пожимал только плечами.
– Que puis-je faire, madame?[80] – воскликнул он и продолжал, прижимая даже руку к сердцу. – Если б ваш муж был мой сын, если б, наконец, я сам лично был в его положении – и в таком случае ничего бы не мог и не захотел сделать.
Смертная бледность покрыла лицо молодой дамы.
– У нас есть своя правда, своя юридическая совесть, – продолжал директор. – Между политическими преступниками есть благороднейшие люди; их участь оплакивают; но все-таки казнят, потому что юридически они виноваты.
Тупо и бессмысленно взглянула на него при этих словах бедная женщина.
– Муж мой, генерал, не преступник: он служил честно, – произнесла она уже с негодованием.
– Que faire! Он болен целый год, а служба не больница и не богадельня. Je vous repete encore une fois, que je n'en puis rien faire[81], – заключил директор и, спокойно отвернувшись, не взглянул даже, с каким страдальческим выражением и почти шатаясь пошла просительница.
«Господин не из чувствительных!» – подумал про себя Калинович, между тем как директор прямо подошел к нему и взглянул вопросительно.
– Титулярный советник Калинович! – произнес он.
– А, да! Attendez un peu[82], – проговорил довольно благосклонно директор и потом, обратившись к господину в мундире и приняв совершенно уже строгий, начальнический тон, спросил:
– Вам что?
– За что я погибать должон, то желаю знать, ваше превосходительство? – произнес тот, тщетно стараясь придать своему голосу просительское выражение.
Директор сделал презрительную гримасу.
– Дело ваше еще не рассмотрено, следовательно, я ничего не знаю и ничего не могу вам сказать, – проговорил он скороговоркой и, быстро повернувшись спиной, ушел в кабинет.
Аспидом посмотрел ему вслед чиновник; но потом потупился ненадолго и, как бы нечто придумав, подошел хитрой и лукавой походкой к молодому чиновнику с портфелью.
– Я, кажется, имею удовольствие говорить с господином Макреевым? – проговорил он.
– Точно так, – отвечал тот вежливо.
– Стало быть, дело о Забокове в вашем столе по производству?
– Да, у меня.
– Я самый этот несчастный Забоков и есть, – продолжал чиновник, – и потому позвольте хоть с вами иметь объяснение – сделайте божескую милость!.. – прибавил он, сколько мог, просительским тоном.
– Сделайте одолжение, – отвечал с прежнею вежливостью молодой чиновник.
– Господин начальник губернии теперь пишет, – начал Забоков, выкладывая по пальцам, – что я человек пьяный и характера буйного; но, делая извет этот, его превосходительство, вероятно, изволили забыть, что каждый раз при проезде их по губернии я пользовался счастьем принимать их в своем доме и удостоен даже был чести иметь их восприемником своего младшего сына; значит, если я доподлинно человек такой дурной нравственности, то каким же манером господин начальник губернии мог приближать меня к своей персоне на такую дистанцию?
– Да-с; но это очень мало идет к делу, – возразил было очень скромно столоначальник.
– Как мало идет к делу? Позвольте! – возразил уже с своей стороны запальчиво чиновник. – Еще теперь господин начальник губернии пишет, якобы я к службе нерадив и к корыстолюбию склонен… Позвольте!.. Но по какому же теперь случаю он нерадивого и корыстолюбивого чиновника держал шесть лет на службе? Мало того; после каждой ревизии нерадивому чиновнику делана была благодарность, что и было опубликовано в указах губернского правления тысяча восемьсот тридцать девятого, сорокового и сорок первого годов, а в тысяча восемьсот сорок втором году я награжден был по их представлению орденом св. Анны третьей степени… Значит, и это нейдет к делу? – заключил он, злобно осклабляясь.
– Но что ж, если б это и шло к делу, что из этого следует? – спросил заметно начинавший сбиваться молодой столоначальник.
– В законе указано, что следует за лживые по службе донесения, – отвечал ему определительно Забоков. – Дела моего, – продолжал он, – я не оставлю; высочайшего правосудия буду ходатайствовать, потому что само министерство наделало тут ошибок в своих распоряжениях.
– Какие же это могли быть ошибки? – спросил молодой человек, старавшийся насмешливо улыбнуться.
– Ошибки такого рода, – отвечал, не изменяя тона, Забоков, – я теперь удален от должности, предан суду. Дело мое, по обсуждении в уголовной палате, поступило на решение правительствующего сената, и вдруг теперь министерство делает распоряжение о производстве нового обо мне исследования и подвергает меня казематному заключению… На каком это основании сделано? – позвольте вас спросить.
– Это сделано, сколько я помню, на основании нового представления начальника губернии, – возразил столоначальник.
Уездный юрист ядовито усмехнулся.
– Нет-с, позвольте! Этого нельзя было сделать, – начал он, – новое представление начальника губернии долженствовало быть передано в правительствующий сенат для общего обсуждения – только-с, да! И если б уже он, по высочайше дарованной ему власти, нашел нужным обследовать его, тогда министерство приводи в исполнение и, по требованию его, сажай меня хоть в кандалы; но само оно не могло этого сделать, ибо покрывалось высшею властью сената… По крайней мере так сказано в законах и так бывало в старину, а нынче не знаю-с!
– Прекрасно! – воскликнул молодой столоначальник, продолжая притворно улыбаться. – Вы бы теперь убили человека и стали бы требовать, чтоб обстоятельство это передано было к соображению с каким-нибудь производящимся о вас делом?
– Ой, нет-с, нет! Не так изволите толковать. Когда бы я убил человека, я бы, значит, сделал преступление, влекущее за собой лишение всех прав состояния, а в делах такого рода полиция действительно действует по горячим следам, невзирая ни на какое лицо: фельдмаршал я или подсудимый чиновник – ей все равно; а мои, милостивый государь, обвинения чисто чиновничьи; значит, они прямо следовали к общему обсуждению с таковыми же, о которых уже и производится дело. Законы, я полагаю, пишутся для всех одинакие, и мы тоже их мало-мальски знаем: я вот тоже поседел и оплешивел на царской службе, так пора кое-что мараковать; но как собственно объяснял я и в докладной записке господину министру, что все мое несчастье единственно происходит по близкому знакомству господина начальника губернии с госпожою Марковой, каковое привести в законную ясность я и ходатайствовал перед правительством неоднократно, и почему мое домогательство оставлено втуне – я неизвестен.
