— Питекантроп! — свирепо сказал Ганка.
— Ага, питекантропос. Ланэ говорил мне...
— Ничего вам не говорил Ланэ, — не выдержал Ганка.
Гарднер, прищурившись, посмотрел ему в лицо.
— Не говорил? Ну а если всё-таки говорил? Конечно, не исключено и то, что я вам и вру. Ганке говорю про Ланэ, а Ланэ — про Ганку. Даже наверное это так. Ну а если на этот раз я всё-таки сказал вам правду? Что тогда? «Какой крах! Какое падение! Какая беда!» — продекламировал он.
Ганка пыхтел, молчал и смотрел на пол.
— Ладно. Оставим пока это. Так вот: назовите две-три фамилии друзей Гагена, но, конечно, живых, не повешенных, — и пожалуйста, я раскрываю двери темницы... Нет ли у Сенеки какой-нибудь подходящей цитаты на этот счёт?
— Господи, как всё это глупо! — вдруг воплем вырвалось у Ганки.
— Что именно? — быстро и учтиво осведомился Гарднер. — Что я вас хочу выпустить на свободу или... что ещё?
Голова Ганки разламывалась на части. Он был готов ко всему, прежде всего к ответу за свои статьи, направленные против Кенига, — тут бы он мужественно боролся до конца. Но вот его допрашивали о статьях и людях, о которых он не имел никакого представления, и это оказывалось страшнее всего. «Что за идиотизм? — подумал он оцепенело. — Что же я скажу? Ведь я действительно ничего не знаю о Гагене... Ну а если бы знал, — вдруг пронеслось у него в голове, — тогда что?» И он похолодел оттого, что эта мысль пришла ему в голову.
— Ну? — спросил Гарднер. — В чём же дело? Я жду...
И вдруг Ганка быстро, неразборчиво залепетал:
— Господи, как всё это глупо! Вы же поймите... поймите, я же думал, я же думал, что вы меня будете спрашивать о нашем институте, а вот вы... Но ведь я тут ничего, ровно ничего не знаю... Вот вы говорите: Гаген. Говорите, мой друг! Гаген — мой друг? Какой же он мне друг?.. Совсем он мне не друг. И он никогда не разговаривал о своих делах. Вы его не знаете... какой он замкнутый и молчаливый... Он очень, очень молчаливый...
— Ну, как не знаю! — добродушно улыбнулся Гарднер. — И что молчаливый, тоже знаю. Сообщников своих он не назвал, очевидно, именно по причине этой замкнутости... Вот я вас и прошу дополнить эти показания.
Ганка молчал.
Гарднер посмотрел на Ганку.
— Ну и ещё одно, чтобы вы ясно понимали своё положение. Я мог бы немедленно отправить вас в сад пыток вашего благожелателя Коха. Ну, того самого, с которым у вас произошёл некий инцидент. Но есть ряд причин, по которым я желал бы вас оставить живым. Я думаю, что в этом отношении наши желания совпадают. Не правда ли? — тут Гарднер опять улыбнулся.
Ганка был в страшном волнении.
Во-первых, в словах Гарднера почувствовалось ему что-то похожее на правду. Да и в самом деле — не похож был этот допрос на те, которые в гестапо устраиваются смертникам. Вот того же Гагена допрашивали, конечно, не так. Он, Ганка, запирается, а его не бьют. По всему видно, что Гарднер задумал какую-то ловкую комбинацию. Так вот, надо узнать, какую именно, и тогда почему не обдурить этого молодца... Кстати, он и не выглядит особенно умным. Во-вторых, он, Ганка, думал, что его сразу же станут спрашивать о работе института, а тут, как видно, этим вовсе и не интересуются. Вот, например, его статья только и выплыла в связи с тем, что Гарднеру потребовалось узнать кое-что из биографии Курцера. Самый же смысл её остался для него совершенно неясным или он не обратил на него особенного внимания. И в самом деле — научная статья по очень, очень частному и специальному вопросу. Разве тут так легко разобраться, в чём дело? Он вдруг вспомнил, что и при аресте тоже не забрали его рукописи, а между тем один из обыскивающих листал её, видел снимки и диаграммы и всё-таки ничего толком не понял. Значит, может быть, верно, есть надежда вырваться. Но вместе с тем он видел — и это было третье, — что его не то принимают за совсем другого, близко связанного с редакцией человека, не то действительно что-то вычитали такое в его письме, что даёт им основание причислять его к эмигрантским кругам, занимающимся политической деятельностью. Вот из всего этого следовало немедленно, сейчас же, сделать какой-то вывод, а соответственно с ним и повести себя.
Но как? Как?
Голова шумела.
Он снова заметил, что дрожит.
Это нелепое и позорное предложение путало все его карты. Ведь ещё час тому назад всё было ясно, и ясно до такой степени, что и думать ни о чём не приходилось. Он знал твёрдо, что погиб, и ему оставалось только одно умереть как следует. Но, кроме того, он знал, что так просто ему умереть не дадут. Что перед этим его станут бить, выламывать ему руки, лить в уши и нос воду, может быть, приставлять к телу обнажённый провод, — вот всё это и нужно вынести. Он догадывался, как и кем всё это проделывается, и именно к этому и готовил себя. Но то, что потребовал от него сейчас Гарднер — и потребовал отнюдь не крича и не угрожая, — совершенно сбило его с толку. Потом эти шуточки насчёт Ланэ. Конечно, Гарднер врёт и издевается... он и сам не скрывает этого... но, Господи, Господи, как всё это неприятно! Всё это не то, совсем не то, чего он ждал, чего боялся и к чему готовился. Он растерянно и глуповато смотрел на Гарднера, и даже рот у него был полуоткрыт.
А Гарднер тоже смотрел и тоже ждал.
— Ну что, — спросил он, — подумали?
— Но я... — начал Ганка и махнул рукой: о чём он мог говорить?
— Хорошо. — Гарднер взял телефонную трубку и назвал какой-то номер.
— Это вы, Бранд? — спросил он. — Этот ещё у вас? — Несколько секунд он слушал молча. — Так вот что! Быстро кончайте и ведите его сюда... Уже? У меня в кабинете!.. Хорошо! Хорошо! Хорошо, Бранд! Так я жду!
Он положил трубку, взял карандаш и что-то быстро записал на бумажной ленте.
— Положение-то вот какое, — сказал он миролюбиво. — Дела вашего института меня не особенно интересуют. — Он усмехнулся. — Конечно, вы, так же как и ваш руководитель, заслужили двадцать раз петлю, но пока это не моё дело. Тут действует иное ведомство, и, надо думать, оно доведёт это дело до счастливого конца. Если вы будете полезны нам кое в чём ещё другом, вот вам моя рука — я согласен поставить крест на всём вашем прошлом. Видите, я открываю перед вами все карты. Но для этого необходимо, чтобы вы помогли нам в другом отношении.
Дверь отворилась и вошли — сначала офицер, за ним два солдата, а между ними...
...Между ними шёл высокий чёрный человек с короткими жёсткими волосами, тяжёлым, четырёхугольным лицом.
Одет он был в глухое чёрное осеннее пальто с оборванными и болтающимися пуговицами, очень длинное, из-под которого высовывались только красные, некогда модные туфли с острыми концами.
Не дойдя шага до стола, он остановился и стал спокойно ждать.
— Так, — сказал Гарднер, с удовольствием всматриваясь в него. Отлично. Очень хорошо. Господин Ганка, встаньте и подойдите ко мне.
Ганка подошёл.
— Скажите, не знаете ли вы вот этого человека?
— Вовсе он меня не знает, — быстро сказал вошедший.
— Да! — выпалил вдруг Ганка и осёкся: всё, что угодно, всё, что угодно, но именно этого не следовало ему говорить.
— Да, да, — ухватился Гарднер, — знаете, и звать его... ну... ну?..
— Да не знает он меня, не знает, — сказал длинный и обернул к Ганке своё страшное, зелёное лицо. — Я же никогда и не был в этом городе. Я...
Гарднер встал, кряхтя перегнулся через стол и с наслаждением тюкнул его тяжёлым пресс-папье по макушке.
— Ты, грязная свинья! — крикнул он, но не особенно зло. — Всё равно ничего не выйдет. Придётся рассказать всё по порядку. Уж я из тебя всё по ниточке повымотаю!
Он бросил пресс-папье на стол и сломал им карандаш.
Высокий покачнулся, но так же спокойно и окончил:
— ...я же австриец, меня зовут Отто Грубер. Я мастер по динамоустановкам. — Он как бы машинально провёл рукой по волосам и стряхнул с пальцев тяжёлые капли крови. — Я Отто Грубер! — повторил он.
— Заткните ему глотку! — приказал Гарднер.
Солдаты подскочили к высокому и схватили его за руки. Ганка же смотрел ему в лицо и вспоминал: где он его видел?
Вспомнить же было очень просто.
Год тому назад этого человека действительно привёл к нему Гаген, но кто он такой, не объяснил. Просто сказал: «Вот этого вашего соотечественника нужно спрятать на две, на три ночи» (он именно сказал «ночи», а не «дня», и Ганка сейчас же обратил на это внимание). Был тогда этот человек в цветном драповом пальто, дорогом и хорошо сшитом, очевидно, по специальному заказу. В руке у него была тросточка с ручкой из слоновой кости, и, войдя, он сейчас же прислонил её к стене. И этот жест, почти машинальный, спокойный, очевидно, очень привычный, сразу же запомнился Ганке. В то время прошёл небольшой быстрый дождь, насквозь пронизанный солнцем и ветром, и на драповом пальто и серебристой шляпе гостя лежали чёрные капли дождя. Гость снял шляпу и отряхнул её. Потом он снял пальто; под ним оказался почему-то очень приличный, но всё-таки никак не костюм, а просто комбинезон синего цвета. Он отряхнул и его и прошёл вслед за Ганкой в комнату. Вечером пришёл Ланэ и утащил Ганку в театр, а гость остался.
