— Кто это у вас? — спросил Ланэ, и Ганка, застигнутый врасплох, назвал ему фамилию гостя.
— Он нехороший человек! — сказал Ланэ, подумав. — Я ему не доверил бы дом. Вы его хорошо знаете?
— Ну как хорошо! Нет, конечно, — ответил Ганка. — А почему вы так говорите, что нехороший? Разве вы...
— А вы взгляните на его лицо: оно тупое, четырёхугольное и какое-то тяжёлое. Впрочем, австрийцы в большинстве такие... Лафатер, например, пишет...
— Лафатер! — засмеялся Ганка. — Вот откуда подуло! Подождите, подождите, я скажу профессору, что вы читаете, он вам задаст Лафатера...
— Нет, нехороший человек, — вздохнул Ланэ. — Даже и без Лафатера нехороший: такое тяжёлое лицо... Вот увидите.
Когда Ганка пришёл домой, гость сидел перед шахматным столиком, курил и смотрел на фигуры.
— О! — сказал Ганка. — Так вы шахматист?
Гость встал.
— Ну, какой там шахматист... Так просто, балуюсь.
Он был, очевидно, недоволен тем, что его застали за этим занятием, и даже слегка покраснел.
— А вот мы сейчас сыграем, — сказал Ганка и весело потёр руки. Ну-ка, ваши какие? Белые?
— Да нет, не буду, — засмеялся гость. И опять смущённо: — Я же так, для себя... Кто это приходил к вам?
— Разве я вам не представил его?
— Только фамилию сказали.
— А! Так! Это мой товарищ по институту, учёный хранитель музея предыстории Иоганн Ланэ. Он вам понравился?
— А что? — спросил гость и, подойдя к столу, смешал шахматы. — Я же его не знаю, но, кажется, добродушный, хороший человек.
— Почему? — удивился Ганка.
— А что, разве я не прав?
— Нет, правы, конечно, если это только опять не по Лафатеру.
— По чему? — спросил гость и сдвинул брови. — По Лафатеру? Это ведь, кажется, что-то из области физиономистики? — нерешительно вспомнил он. Нет, я этим не занимаюсь. Но он такой толстый, одышливый...
— «Толстый — значит добрый человек», — пишет где-то Сервантес, заметил Ганка. — Вы правы, конечно: и хороший, и добрый. Только...
— Только немного трусливый? — угадал гость.
— А откуда вы знаете про Лафатера? — нахмурился Ганка.
— Так! — неохотно ответил гость и стал складывать шахматы в ящик. Когда я ещё бегал в школу, у нас на рынке сидел старик и гадал, и над ним была большая вывеска: «Определение характерам способностей по Лафатеру», вот я и запомнил.
На другой день они сыграли в шахматы, и гость легко побил Ганку.
— Что за чёрт! — сказал ошалело Ганка. — Нет, это случайность! Давайте-ка ещё!
Сыграли ещё раз, и Ганка опять был побит.
— Чудеса! — сказал Ганка. — Ничего не понимаю! Он встал, походил по комнате, пофыркал, потом вернулся к шахматному столику.
— Нет, не могу! — сказал он. — Что ж, вы меня два раза обыграли, как мальчишку... Я ведь считался... А ну, давайте-ка ещё...
И третий раз Ганка проиграл.
Он сначала нахмурился, засопел, зафыркал, потом подошёл к гостю и хлопнул его по плечу.
— Ничего не поделаешь, — сказал он, с явной симпатией рассматривая его неподвижное четырёхугольное лицо, — не гожусь! Вот тебе и Лафатер! — Он довольно потёр руки и захохотал. — Вот тебе и Лафатер! — повторил он весело.
...Всё это вспомнил Ганка, смотря на Отто Грубера, но целая пропасть была между тем молчаливым, замкнутым, но очень сильным и живым человеком и этим страшным, костлявым призраком, с которым двое солдат, очевидно, неопытных и молодых, делали что-то непонятное. Словно какой-то ветер прошёл по его лицу и стёр всё, чем отличается живой человек от мертвеца. Именно от трупа, тронутого не тлением, а грязной желтизной медленного увядания, была окаменелая неподвижность лица: и цвет кожи, и даже то неживое спокойствие и прямота взгляда, которым он смотрел перед собой.
«Лафатер?» — почему-то вспомнил Ганка, и вдруг ему показалось, что он сходит с ума...
А кровь текла и текла.
Теперь на полу уже была изрядная лужица, и волосы на голове Грубера были липкие и красные.
Солдаты повалили его зачем-то на пол, вернее — не повалили, а как-то пригнули, и остановились, растерянно пыхтя и не зная, что же им делать дальше.
Гарднер встал из-за стола.
— Господин Ганка, — сказал он громко, — так как же звать этого человека?
— Я не знаю, — ответил Ганка.
— Но вы же сказали «да»? — нахмурился Гарднер.
— Я ответил: «Да, я не знаю».
— Позвольте, позвольте! Я спросил вас: «Вы знаете этого человека?» И вы мне на это ответили: «Да, я знаю».
— Вы сказали, — поправил Ганка: — «Вы не знаете этого человека?» — И я вам сказал: «Да, я не знаю».
— Ловко! — присвистнул Гарднер. — Выходит, что я вам и подсказал, что вы не знаете? Вот она, школа Курцера! — обратился он к офицеру. — Узнаёте? Как я сказал, Ганс?
— Вы спросили подследственного, — методически ответил офицер, — не знает ли он этого человека, и на это подследственный вам ответил: «Да».
— Понятно! — Гарднер посмотрел на солдат — те всё пыхтели и прижимали Грубера к полу. — Отпустите вы его, — с отвращением сказал Гарднер.
Солдаты отошли и встали поодаль, опустив красные руки по швам.
Грубер шумно вздохнул, поднял голову, опёрся рукой о пол и стал подниматься.
Кровь лилась.
— А ну! — сказал офицер и рывком поднял его с пола.
— Уведите его! — махнул рукой Гарднер.
Грубер повернулся к Ганке.
— Я не знаю, что вы хотели сказать, — проговорил он спокойно, — но если вы...
— Да что же это?! — рявкнул Гарднер. — Что вы стоите, как истуканы! Выкиньте его!.. Ну!..
Грубера опять схватили за руки.
Офицер подошёл, развернулся и ударил его.
Все они вышли из комнаты.
Гарднер подошёл к двери и посмотрел им вслед.
— Ганс, опять в рубашку его! — крикнул он. — На целые сутки в рубашку. Я потом приду, посмотрю сам...
Он повернулся в Ганке.
— Вот этого человека видели у вас на квартире, — сказал он своим обычным тоном. — А чтобы вы не сомневались больше, я даже скажу и кто именно его видел. Видел его у вас доктор Ланэ. Он ещё предупреждал, что этот человек ему весьма подозрителен, вы же засмеялись и пригрозили ему профессором Мезонье. Кто же он такой?
Он снова сел за стол, поднял пресс-папье, погладил его и оставил. Потом взял обломок карандаша, посмотрел на него и бросил в корзину.
Ганка весь дрожал. Лицо Гарднера в ржавых пятнах прыгало у него перед глазами.
В такие минуты он понимал, что значит увидеть всё в красном свете.
Его передёргивало от лютой ненависти и страха перед тем, что сейчас, сию секунду, должно произойти.
«Боже мой, Боже мой, — заклинал он сам себя, — что я сейчас сделаю!» Он почувствовал лёгкую дурноту и опёрся головой о стену.
Гарднер сидел и гладил пресс-папье.
И вдруг, вместо того чтобы броситься на Гарднера и вцепиться ему в горло — в кадык, в кадык, в самый кадык, что так омерзительно выглядывал из-под галстука! — Ганка пошатнулся, ноги у него подогнулись, и он плюхнулся на пол.
Необычайная, туманная слабость охватила его. Он снова ощутил противный запах ванили, отныне неразрывный для него с подвалом, тюрьмой и жёлтой лампочкой. Потом вспомнил, что Грубер безмолвно стоял, стирая кровь с волос, и она пачкала ему пальцы и капала на пол.
Он почувствовал такую тоску и такое отвращение ко всему, что ему показалось — сейчас у него лопнет сердце.
«Лафатер! — подумал он. — Боже мой, Боже мой, ведь это я схожу с ума!»
— В смирительную рубаху, — сказал тогда кто-то над ним, и глаза и щёки у него сразу стали горячими.
Потом он сидел почему-то на полу, — почему? почему? почему? — смотрел на Гарднера и плакал.
Слёзы текли у него по лицу, — это было очень неприятно, он не стыдился и не стирал их.
Гарднер наклонился, крепко обхватил его под мышки и легко оторвал от пола.
— Опля! — сказал он весело.
Потом Ганка увидел себя на стуле, и около него на столе лежали та же полоска бумаги и остаток карандаша.
— А вы закурите, закурите, это очень помогает, — суетливо советовал Гарднер и всё совал ему папиросу.
Потом он зажёг спичку, дал закурить и смотрел, как Ганка, посапывая, всей грудью вдыхал дым.
— Что, хорошие папиросы? — спросил Гарднер.
— Очень! — ответил Ганка.
— Так как звать этого человека? — Ганка молчал. — Молчите? Тогда я вам скажу: Войцик, Войцик. Карл Иоганн Мария Войцик, вот как его зовут. И вы отлично знаете это. Ну что, угадал я?
— Нет, — ответил Ганка и отвернулся. — Не угадали. Ничего я не знаю про этого человека.
Сколько времени прошло с этих пор? Шли часы, может быть, дни, а может быть, и недели. Он просыпался, тупо смотрел на потолок, на противную жёлтую лампочку, большой, видимо, цинковый сосуд, обмазанный чем-то чёрным и пахучим, — дёгтем ли, смолой ли, сам чёрт не разберёт чем, — на вторую постель, что стояла напротив, и его сейчас же снова поглощало без остатка мутное, расплывчатое пятно без образа и звуков. Он так-таки ничего и не осознавал из происходящего.
