«Петерб<ургская> газета» извещает*, что моя пьеса признана «прекрасной драматизированной повестью». Очень приятно. Значит, что-нибудь из двух: или я плохой драматург, в чем охотно расписываюсь, или же лицемеры все те господа*, которые любят меня, как родного сына, и умоляют меня бога ради быть в пьесах самим собою, избегать шаблона и давать сложную концепцию.
Южаков ушел?* Ничего, вернется. Если Михайловский, Южаков и Кo в конце концов не поступят в болгарские министры, то рано или поздно они все вернутся в «Северный вестник». Держу пари. Уход Южакова — это громадная, незаменимая потеря для тех читателей, которых летом одолевают мухи. Статьи Южакова, как сонно-одуряющее средство, действительнее мухомора.
Не выпускайте Стасова. Он хорошо читается и возбуждает разговоры. А статья его о парижской выставке* совсем-таки хорошая статья.
При той наклонности, какая существует даже у очень хороших людей, к сплетне, ничто не гарантировано от нечистых подозрений. Таков мой ответ на Ваш вопрос относительно неверно понимаемых отношений Кати к профессору*. Уж коли отвыкли от веры в дружбу, в уважение, в безграничную любовь, какая существует у людей вне половой сферы, то хоть бы мне не приписывали дурных вкусов. Ведь если б Катя была влюблена в полуживого старика, то, согласитесь, это было бы половым извращением, курьезом, который мог бы интересовать только психиатра, да и то только как неважный и доверия не заслуживающий анекдот. Будь только одно это половое извращение, стоило бы тогда писать повесть?
Погода в Москве скверная, хуже полового извращения. Буду скоро печатать новую книжку*. Собираю рассказы и погубил несколько дней на переделку заново некоторых вещей.
Поклон всем Вашим. Будьте счастливы и небом хранимы.
Ваш душой
А. Чехов.
Суворину А. С., 23 октября 1889*
705. А. С. СУВОРИНУ
23 октября 1889 г. Москва.
23 окт.
Я опять о делах.
Был Островский, брат министра. Он послал Вам тюк рассказов* и пачку рисунков. Рисунки плохи*, но сносны. Несколько, по моему совету, забраковано; забракуйте и Вы несколько — дешевле обойдется книга. Когда я спросил его об условиях, он сказал: «Условия обыкновенные, вот как у Вас… Как все, так и мы, т. е. 30%». Выкурил затем плохую сигару, продушил ею всю мебель, испортил воздух и ушел… Человек он очень хороший.
У нас в Москве издается новый журнал «Артист», печатающий пьесы текущего репертуара, весьма приличный снаружи и скучный внутри. Он уж 20 раз просил у меня водевили, напечатанные в «Новом времени». Я всякий раз рекомендовал обратиться с этой просьбой к Вам. «Артист» к Вам обращаться не хочет, поручая сделать это мне самому. Что Вы скажете? Если Вы не согласитесь, то я не пострадаю от этого ни на один сантим, так как водевили пойдут бесплатно; если же согласитесь, то соглашайтесь не иначе, чтобы водевили были напечатаны с примечанием: «Сей водевиль перепечатывается из такого-то № „Нового времени“». Иначе выйдет нехорошо — таково мое мнение. Ответьте мне, а Ваш ответ я пошлю «Артисту». «Артист» не согласен печатать с примечанием*. Это его дело. Пусть не хочет, но только пусть прекратит свои запросы, которыми я завален вообще.
Очень рад за Ежова, что он печатается в «Новом времени»*. Кстати: посылает он Вам рассказы без моего ведома; я не читаю их ни в рукописях, ни в печати. Если б я жил в Петербурге, то напросился бы к вам в редакторы беллетристического отдела. Я бы чистил и шлифовал все одобренные Вами и Бурениным рассказы и протежировал бы тем, по-видимому, никуда не годным вещам, из которых путем сокращения наполовину и путем корректуры можно сделать сносные рассказы. А я наловчился корректировать и марать рукописи. Знаете что? Если Вас не пугает расстояние и скука, то пришлите мне заказною бандеролью всё то беллетристическое, что имеется у Вас под руками и Вами забраковано. Пришлите сами, никому не поручая, иначе ничего не выйдет. Я читаю быстро. Помнится, зимою, ночью, сидя у Вас, я из плохого брошенного рассказа Кони сделал субботник, который на другой день многим понравился*.
Ваша статья насчет «Власти сердца» очень хороша, мне понравилась, только не следовало упоминать о «Татьяне Репиной»* и о тех упреках, которые делал Вам кто-то в пространстве. Жена Цезаря не должна быть подозреваема*; так и писатель таких размеров, как Вы, должен быть выше упреков. Да и неосторожно. Раз Вы упомянули вначале о «Т<атьяне> Репиной», Вы тем самым напрашиваетесь на сравнение с «Властью сердца», которую браните.
Я написал Щеглову, что очень рад его горю*. Так ему и нужно! Ведь пьеса, о которой он плачется, переделка из его романа «Гордиев узел». Значит, это не пьеса, а свинство. Роман хорош, зачем его портить? И что за бедность такая? Точно сюжетов нет.
Из-за женщин, конечно, не следует стреляться; не должно, но можно. Любовь не шутка. Если из-за нее стреляются, то, значит, относятся к ней серьезно, а это важно.
Я писал Вам не о том*, что моя повесть хороша или плоха, а о том, что мнения, которые высказываются действующими лицами, нельзя делать status’ом[23] произведения, ибо не в мнениях вся суть, а в их природе. Чёрт с ней, с повестью! Она может не стоить ни гроша, не в ней дело.
24 декабря я праздную 10-летний юбилей своей литературной деятельности.* Нельзя ли получить камергера?
Миша может написать историч<еский> роман для детей.
Он хочет жениться.
Видел я Верочку Мамышеву. Очень счастлива.
Поклонитесь Анне Ивановне.
Ваш А. Чехов.
Скажите Гею, чтобы он поскорее выздоравливал, и приезжайте в Москву.
Суворину А. С., 28 октября 1889*
706. А. С. СУВОРИНУ
28 октября 1889 г. Москва.
28 окт.
Опять о делах.
Кн. Сумбатов-Южин убедительно просит Вас ответить ему на его письмо. Он ставит в свой бенефис «Макбета»* и что-то писал Вам насчет постановки, прося указаний* и проч.
Островский опять был. Он просит Вас поступать с книгой его сестры* так, как Вы найдете нужным и лучшим. Он и она на всё согласны, лишь бы имя Островской прогремело по всей Европе.
Был у меня В. С. Мамышев, звенигородский Лекок*. Он сильно похудел, постарел и как-то согнулся. У него болят и слегка парализованы ноги; по-видимому, что-то скверное творится в спинном мозгу.
Вы пишете, что презреннее нашей либеральной оппозиции ничего выдумать нельзя… Ну, а те, которые не составляют оппозиции? Едва ли эти лучше. Мать всех российских зол — это грубое невежество, а оно присуще в одинаковой степени всем партиям и направлениям. А за то, что Вы хвалите немецкую культуру и подчеркиваете всеобщую грамотность*, Вы будете в раю, а я Вас за это глубоко уважаю.
«Лешего» я Вам не дам читать* из страха, что Вы о нем будете говорить с Григоровичем. Месяц тому назад (или 20 дней — не помню) мне многих усилий стоило, чтобы не писать Вам о своей пьесе, теперь же я совершенно успокоился и со спокойным духом могу не писать о ней. Теперь развелось очень мною ноющих, пострадавших за правду драматургов. Они мне так надоели и кажутся такими бабами, что мне даже жаль, что я впутался в их кашу и написал пьесу, которой мог бы совсем не писать.
Вы как-то летом писали мне о всеобщей вежливости, которую Вы наблюдали в Тироле. Напишите о ней в газете. Мало Вы писали и о Франции. Шест, который Вы рекомендовали при плавании, вспоминаю я с содроганием. В Ялте меня им чуть не убили.
Кланяюсь Вашим.
Попросите Жителя не употреблять в фельетонах слово «аппетит»*.
Ваш А. Чехов.
Лазареву (Грузинскому) А. С., 1 ноября 1889*
707. А. С. ЛАЗАРЕВУ (ГРУЗИНСКОМУ)
1 ноября 1889 г. Москва.
1 ноябрь.
Добрейший Александр Семенович! Водевиль Ваш получил и моментально прочел*. Написан он прекрасно, но архитектура его несносна. Совсем не сценично. Судите сами. Первый монолог Даши совершенно не нужен, ибо он торчит наростом. Он был бы у места, если бы Вы пожелали сделать из Даши не просто выходную роль и если бы он, монолог, много обещающий для зрителя, имел бы какое-нибудь отношение к содержанию или эффектам пьесы. Нельзя ставить на сцене заряженное ружье, если никто не имеет в виду выстрелить из него*. Нельзя обещать. Пусть Даша молчит совсем — этак лучше.
