часик как особое удовольствие?
— Анна ложится в восемь, — добавляет Брайан. — Джесс в десять. Что-нибудь еще?
— Да. — Занни засовывает руку в карман и вынимает оформленный для нас чек на сто тысяч долларов.
— Сюзанн, — ошалело произношу я, — мы не можем его взять.
— Я знаю, сколько это стоит. Вам не потянуть. А я могу. Если разрешите.
Брайан берет чек и отдает ей обратно:
— Спасибо, но мы получили деньги на трансплантацию.
Для меня это новость.
— Правда?
— Ребята со станции разослали по всей стране призыв к оружию и получили много пожертвований от других пожарных. — Брайан смотрит на меня. — Я только что узнал.
— Правда? — У меня гора спадает с плеч.
Муж пожимает плечами:
— Они же мои братья.
Я поворачиваюсь к Занни и обнимаю ее:
— Спасибо тебе. За то, что предложила.
— Если понадобится, предложение в силе, — отвечает она.
Но нам не понадобится. Мы сами можем сделать это, по крайней мере.
— Кейт! — зову я дочь на следующее утро. — Пора идти!
Анна сидит на коленях у Занни. Она вынимает изо рта большой палец, но не говорит «до свидания».
— Кейт! — снова кричу я. — Мы уходим!
— Как будто вы и правда уйдете без нее, — усмехается Джесс, отрываясь от пульта игровой приставки.
— Она этого не знает. Кейт! — Вздохнув, я быстро поднимаюсь наверх по лестнице в ее спальню.
Дверь закрыта. Тихо постучав, я открываю ее и вижу Кейт. Она старательно застилает постель. Лоскутное одеяло натянуто так, что, если бросить на него монетку в десять центов, она подпрыгнет; подушки тщательно взбиты и положены строго по центру. Мягкие игрушки, как святыни, рассажены на подоконнике в строгом порядке от больших к маленьким. Даже обувь аккуратно убрана в шкаф, от обычного беспорядка на столе не осталось и следа.
— Вот это да! — Я не просила ее делать уборку. — Очевидно, я оказалась не в той спальне.
Кейт оборачивается:
— Это на случай, если я не вернусь.
После рождения первого ребенка я, бывало, по ночам лежала в постели и представляла себе всевозможные страшные напасти: ожог медузой, проглоченную ядовитую ягоду, улыбку страшного незнакомца, нырок в мелкий бассейн. Малыша подстерегает столько опасностей, что кажется невозможным для одного человека сохранить его целым и невредимым. Пока мои дети подрастали, грозящие им беды меняли очертания: надышаться клеем, неудачно поиграть со спичками, позариться на маленькие розовые таблетки, которые продают под трибунами школьного стадиона. Не спи хоть ночь напролет, и то не переберешь в голове все то, из-за чего можно потерять любимое дитя.
Теперь мне кажется, это больше чем гипотеза, что родитель, узнав о смертельной болезни ребенка, может повести себя двояко: или растекается лужей, или принимает пощечину и заставляет себя поднять лицо в ожидании следующего удара. В этом мы, вероятно, похожи на пациентов.
Кейт лежит на кровати в полубессознательном состоянии, из груди струйками фонтана торчат трубки капельниц. Химиотерапия привела к тому, что ее вырвало тридцать два раза, губы у нее потрескались, слизистая рта так сильно воспалилась, что голос звучит, как у больной с кистозным фиброзом.
Она поворачивается ко мне и пытается что-то сказать, но вместо этого выкашливает сгусток флегмы и, задыхаясь, поизносит:
— Тону.
Приподняв отсасывающую трубку, которую она сжимает в руке, я прочищаю ей рот и горло.
— Я буду делать это, пока ты лежишь здесь, — обещаю я, и так получается, что начинаю дышать за нее.
Онкологическое отделение — это поле битвы, и здесь существует определенная иерархия войсковых подразделений. Пациенты как будто находятся на задании. Врачи влетают в палату героями-победителями, но притормаживают, так как им нужно прочитать карточку вашего ребенка, чтобы вспомнить, на какой стадии они закончили свой предыдущий визит. Медсестры — это закаленные войной сержанты, именно они оказываются рядом, когда вашего ребенка трясет такой озноб, что его нужно обкладывать льдом. Они научат вас промывать центральный венозный катетер; подскажут, на кухне какого этажа могло остаться фруктовое мороженое, которое можно стянуть; посоветуют, каким средством свести с одежды следы крови или препаратов для химиотерапии. Медсестры знают, как зовут плюшевого моржа вашей дочери, и научат ее делать цветы из бумажных салфеток и обвивать ими стойку с капельницей. Врачи намечают план игры в войну, но именно медсестры делают битву выносимой.
Вы знакомитесь с ними так же близко, как они с вами, потому что эти мужчины и женщины занимают место друзей, которые окружали вас в прежней жизни, до того, как был поставлен диагноз. Дочь Донны, например, учится на ветеринара. Людмила из ночной смены прикрепляет к стетоскопу в качестве оберегов ламинированные фотографии острова Санибел, потому что хочет жить там, когда уйдет на пенсию. Вилли, медбрат, имеет слабость к шоколаду, а его жена ждет тройню.
Однажды ночью, когда Кейт готовили к операции и она уснула, а я не спала так долго, что мое тело забыло, как погружаться в сон, я включила телевизор. Звук убрала, чтобы он не беспокоил Кейт. Робин Лич ходил по великолепному дому кого-то из богатых и знаменитых. Там стояли золоченые биде и резные кровати из тика, там был бассейн в форме бабочки, гараж на десять машин, теннисный корт с красным покрытием и одиннадцать орущих павлинов. Это мир, которого я просто не могла постичь, жизнь, о какой я никогда даже не мечтала.
Как и о теперешней.
Не могу вспомнить, какие ощущения возникали у меня, когда я слышала историю о матери, у которой обнаружили рак груди, о ребенке с врожденным пороком сердца или с другой тяжелой медицинской проблемой; не могу почувствовать, как раньше, что я раскалываюсь пополам — одна половина сочувствует, вторая радуется, что это произошло не в моей семье. Теперь мы стали такой историей для других людей.
Я не замечаю, что плачу, пока передо мной не присаживается на корточки Донна. Она забирает у меня из руки пульт от телевизора и спрашивает:
— Сара, принести вам что-нибудь?
Я качаю головой, мне стыдно, что я так расклеилась, мало того, меня в этом состоянии застали.
— Со мной все хорошо, — упираюсь я.
— Да, а я Хилари Клинтон. — Она берет меня за руку, поднимает и тянет к двери.
— Кейт…
— …не успеет по вам соскучиться, — завершает фразу Донна.
На маленькой кухоньке, где круглые сутки томится в кофейнике кофе, она наливает нам по чашке.
— Простите, — говорю я.
— За что? Что не сделаны из гранита?
Я качаю головой:
— Просто это не кончается.
Донна кивает, она все-все понимает, а потому я вдруг начинаю говорить. И говорю, говорю. А когда выдаю все свои секреты, вздыхаю и
