сколько денег у тебя осталось.
– Ты пользовалась калькулятором.
– Ну, ты должен знать арифметику, чтобы удостовериться, что калькулятор считает правильно.
– Зачем вообще им пользоваться, если он не всегда работает.
– Он всегда работает, – досадую я.
– Значит, арифметика не нужна.
– Чтобы пользоваться калькулятором, – нервно говорю я, – тебе все равно нужно знать, как выглядит цифра «пять», правильно? Давай потренируемся считать. Что идет после трех?
– Семь, – отвечает Кевин.
Мы продолжали таким манером, пока однажды, после очередного случайного обмена вопросом и ответом («Что идет перед девяткой?» – «Пятьдесят три») он вяло посмотрел мне в глаза и забубнил быстрым монотонным речитативом: «Одиндватричетырепятьшестьсемьвосемьдевятьдесятьодиннадцатьдвенадцать…» Пару раз он сделал паузу, чтобы перевести дух, но в остальном безошибочно досчитал до ста.
– Теперь мы можем это прекратить?
Разумеется, я почувствовала себя дурой.
Не больше энтузиазма мне удалось вызвать у него рассказами об умении писать и читать.
– И не говори мне, – оборвала я его, после того как была поднята тема чтения, – «зачем», «какая от этого польза». Я скажу тебе. Иногда тебе будет скучно и нечего делать, а вот книгу можно почитать всегда. Даже в поезде или на автобусной остановке.
– А если книга скучная.
– Тогда находишь другую. В мире больше книг, чем у тебя времени на их прочтение, так что выбор будет всегда.
– А если они все скучные.
– Не думаю, что это возможно, Кевин, – говорила я твердо.
– Я думаю, это возможно, – не соглашался он.
– Кроме того, когда ты вырастешь, тебе нужно будет работать, и тогда тебе придется читать и писать по-настоящему хорошо, иначе никто не захочет взять тебя на работу.
Про себя я подумала, что если бы это было правдой, большая часть страны оказалась бы безработной.
– Папа не пишет. Он ездит везде и делает фотографии.
– Есть и другие работы…
– А если я не хочу работать.
– Тогда тебе придется жить на пособие. Правительство будет давать тебе немного денег, чтобы ты не голодал, но их не хватит ни на какие интересные занятия.
– А если я не хочу ничем заниматься.
– Спорим, хочешь? Если ты сам зарабатываешь деньги, ты можешь ходить в кино и рестораны и даже ездить в другие страны, как мамс делала раньше. На слове «раньше» я поморщилась.
– Думаю, я хочу жить на пособие.
Это была реплика из тех, которые, посмеиваясь, повторяют собравшиеся в гостях родители и которые мне всегда трудно было считать очаровательными.
Не знаю, как это удается семьям, в которых дети находятся на домашнем обучении. Кевин никогда не обращал ни на что внимания, как будто слушать – это что-то унизительное. И все же каким-то образом за моей спиной он усваивал то, что ему необходимо было знать. Он учился так же, как ел: украдкой, тайком, хватая информацию так же, как он глотал зажатый в кулаке сэндвич, когда никто на него не смотрел. Он терпеть не мог признавать, что он чего-то не знает, так что его привычка прикидываться дурачком служила лишь хитрым прикрытием для настоящих пробелов в его образовании. По мнению Кевина, притвориться невежественным было не стыдно, и я никогда не могла отличить его ложную глупость от настоящей. Поэтому, когда я за ужином ругала Робина Уильямса [164] за то, что в «Обществе мертвых поэтов» [165] он сыграл банально, я чувствовала необходимость объяснить Кевину, что это слово означает, что «множество людей это уже делали». Однако он принимал это определение с преждевременным «угу». Он что, выучил слово «банальный» в три года, когда вообще еще не говорил? Вот ты мне и скажи.
Как бы то ни было, после того как он неделями воинственно коверкал алфавит («Какая буква идет после Р?» – Элэмэно), он прервал мою очередную обличительную речь о том, что нельзя просто так сидеть и ждать, что знания сами вольются ему в голову через уши, и без запинки пропел песенку про алфавит от начала до конца, однако сделал это с такой агрессивной немелодичностью, которая была немыслимой даже для ребенка с полным отсутствием слуха; кроме того, он пропел ее в минорном ключе, отчего эта ритмичная и веселая детская песенка прозвучала словно кадиш [166]. Полагаю, они учили ее в детском саду, Кевин не притворялся. Когда он насмешливо закончил словами «Алфавит сказал вам я, что ты скажешь про меня?», я гневно рявкнула: «Скажу, что ты противный мальчишка, который зря отнимает у своей мамы время!», и он улыбнулся – щедро, обоими уголками губ.
Он не был именно непослушным – это та деталь, которую разоблачающие статьи в воскресных журналах изображали неправильно. На самом деле он мог соблюдать правила при выполнении заданий с ужасной точностью. После обязательного периода, в течение которого он изображал неумеху и писал кривые, не доведенные до конца буквы, что съезжали со строчки, словно их подстрелили, он сел и по команде написал в тетради идеально и четко по линии: «Смотри, Салли, смотри. Иди. Иди. Иди. Беги. Беги. Беги. Беги, Салли, беги». Я не знаю, как объяснить, почему это показалось мне ужасным, кроме того, что он продемонстрировал мне коварный нигилизм первоклассника. Даже то, как он выписывал эти буквы, заставило меня испытать беспокойство. У них не было характера. Я хочу сказать, что у него так и не развился почерк, как мы его понимаем – то есть вызывающий какие-то ассоциации личный отпечаток на стандартизованном шрифте. С того момента, как он признал, что знает, как нужно писать, его буквы безошибочно повторяли примеры в учебнике, без всяких дополнительных хвостиков и закорючек. Над «t» были ровные черточки, над «i» стояли точки, и никогда раньше мне не казалось, что в раздутых «В», «О» и «Р» столько пустого места.
Я хочу сказать, что каким бы формально послушным он ни был, учить его было невыносимо. Когда ты приходил домой, ты мог наслаждаться его замечательными успехами, но мне никогда не доставалось этих моментов, когда – эврика! – случается внезапный прорыв и вознаграждает взрослого за часы терпеливых уговоров и отупляющих повторений. Учить ребенка, который отказывается учиться у тебя на виду, приносит не больше удовлетворения, чем кормить его, уходя и оставляя тарелку в кухне. Он совершенно явно целенаправленно отказывал мне в удовольствии. Он был полон решимости заставить меня чувствовать себя бесполезной и ненужной. Хотя я была меньше твоего убеждена в гениальности нашего сына, он был – то есть, наверное, и сейчас является, если это можно сказать о мальчике, который крепко держится за акт столь полного идиотизма, – очень смышленым. Однако мой повседневный опыт в качестве его наставницы походил на обучение исключительного ребенка – согласно эвфемистической традиции, которая, кажется, каждый год изобретает все более нечестные замены слову «дебил». Я спрашивала, сколько будет два плюс три – снова, и снова, и снова, пока однажды, когда он непреклонно и злонамеренно в очередной раз отказался ответить «пять», я села, написала на бумаге
12 378
6 945
138 964
3 978 234,
прочертила линию снизу и сказала:
– Вот! Складывай! И умножь на 25, когда закончишь, раз считаешь себя таким умным!
В течение дня я скучала по тебе, как скучала и по своей прежней жизни, в которой я была слишком занята в течение дня, чтобы скучать по тебе. В той жизни я довольно хорошо разбиралась в истории Португалии – вплоть до порядка смены монархов и количества евреев, уничтоженных инквизицией; а теперь я повторяла алфавит. Не кириллический, не еврейский; обычный алфавит. Даже если бы Кевин оказался ревностным учеником, я все равно ощущала бы такой режим как понижение в ранге того стремительного сорта, которое часто происходит во сне: внезапно человек оказывается сидящим за последней партой, пишет контрольную сломанным карандашом, и на нем нет штанов. Тем не менее я бы, возможно, терпела эту унизительную роль, если бы не дополнительное унижение в виде жизни – теперь уже более шести лет подряд – с руками по локоть в дерьме.
Ладно, расскажу начистоту.
Настал июльский день, когда, согласно традиции, Кевин испачкал один подгузник, был вымыт, намазан кремом и посыпан тальком, и все это для того, чтобы снова опорожнить кишечник через двадцать минут. Или примерно через это время, по моим предположениям. Но во второй раз он превзошел сам себя. Это было
