(послы и консулы, и советники, врущие постоянно, ничем не выдающие своих истинных дум и намерений, мыслей и чаяний)?
Политики (вкладывающие весь свой пыл и жар для того, чтобы втюхать нам то, во что они сами не верят)?
Оракулы, прорицатели, астрономы, гадалки, экстрасенсы?
Кто?
Но разве мы сами не врем не только друг другу, но даже и самим себе?
Кто-то сказал, что правду говорить легко и приятно, но он – сказавший это, – тоже солгал, поскольку знал, насколько упоительна ложь и какая тонкая нюансировка ей присуща.
Тут тебе и ложь во спасение, и святая ложь (О, ложь святая, так могла солгать лишь мать, полна боязни, чтобы сын не дрогнул перед казнью…), и ложь, как маневр, и ложь, как стимулирующий фактор, и ложь, как уловка, и ложь бесхитростная, и ложь, как желание уйти от правды и в то же время не солгать.
У меня был хороший приятель – знаменитый конферансье Юрий Гарин, доброжелательный человек, который знал, насколько тяжел и горек труд любого, кто связан с искусством. От него часто требовали оценить тот или иной концерт, тот или иной спектакль, ту или иную песню. И вот, Юра выработал на этот случай уникальную формулу: когда в очередной раз интересовались его мнением, он разводил руками и говорил: «Нет слов…» А что он при этом имел в виду, должен был додумывать тот, кто задавал вопрос.
Ну, что я могу сказать о своих одноклассниках?
Нет слов.
Слова, как ястребы ночные, сорвались с горячих губ, помянув Окуджаву, и растворились в бесконечном пространстве лжи.
Над пропастью во лжи: вот, собственно, что наша жизнь; и есть только один момент правды, когда, стремглав, мы падаем в сумрачную пропасть, осознавая, что минувшее, отнюдь не казавшееся сном, летит вместе с нами.
Присмотритесь: что там догорает на дне, поблескивая красными угольками, – не Старый ли Оскол?
…Когда б горел ночной Оскол, никто бы бровью не повел. Скажи: о, сколько забытых судеб в октябре? И сердце прячется в норе того осколка, который в сердце ввечеру придумал праздную игру совсем некстати: ворочается и ворчит, и слово прежнее горчит. Как обруч, катит свою заливистую трель полузабытый менестрель, звезда мелькает. Там, где ночной Оскол горит, со мною небо говорит и умолкает…
Иногда мне хочется внезапно остановить время.
Но не для того, чтобы полюбоваться застывшим прекрасным мгновением – а будет ли оно прекрасно, застывшее, холодное, как мрамор? – или впасть в нервическую тоску по давно-давно прошедшему, вовсе нет, просто хочется остановить время – и всё! чтобы не думать ни о чем, не предаваться пафосу и хандре, не торжествовать – ужо тебе! – а просто-напросто вздохнуть с облегчением, чувствуя, что само по себе облегчение и пришло после того, как сброшен груз времени, и время перестало рифмоваться с бременем, – и в самой рифме, и в смысле отпала надобность: нет бесконечного бега времени, нет давящей со всех сторон глупости, нет всего того, что раздражало, томило, угнетало ежеминутно.
…Разве я думал о ней?
Разве вспоминал по ночам, уткнувшись в подушку (я вспомнил, по какому поводу слегка увлажнена подушка…)?
Разве я был ужален желанием, которое томило меня долгие годы?
Разве я искал встречи с ней, надеясь на внезапную благосклонность судьбы?
Одно лишь слово «нет» приличествует всем этим вопросам, словно сияющая гирлянда, обвивающая со всех сторон новогоднюю елку, подобно паутине, легкой, как сон. И в этой паутине снов запутался образ ея, мучительный и зыбкий, осязаемый время от времени, а то теряющий свои очертания.
Я не знаю, не ведаю, когда и при каких обстоятельствах образ этой рыжей девочки (девушки, женщины, старухи) выплывет вновь и в каком облике предстанет (а иногда, бывало, и облика нет, лишь голос – твой голос для меня и ласковый, и томный; нет, пожалуй, что темный, потому что темны дела твои, Господи), но, похоже, этот образ сам управляет моим подсознанием, появляясь тогда, когда ему заблагорассудится, всплывая из темных глубин подсознания, как всплывает подводная лодка из глубин океана, нарушая спокойную доныне гладь смутных вод.
Я знаю только одно: каждый раз это происходит неожиданно, внезапно, когда его совсем не ждешь, не думаешь, не ведаешь, не ощущаешь, но каждый раз это необъяснимо ставит меня в тупик, загадывает загадки, требующие непременной разгадки.
…Собственно, и в этот раз, в ночь с воскресенья на понедельник, в первую неделю нового года, случилось то же самое, неизъяснимое.
Нет, как всегда, сюжет был недолог и обрывист, как пунктирная линия, при том, что запомнился только фрагмент из сна, но запомнился – удивительно – до мелочей.
Я попытаюсь воспроизвести, насколько у меня получилось запомнить.
Итак, я вижу вкруг себя пространство какого-то двора; по всей видимости, это двор нашего детства.
Я иду рядом с ней, мы оба молоды, юны, нам лет по 16–17, хотя – во сне – я с удивлением отмечаю, что во мне два человека: один – тот самый, юный, а второй – сегодняшний, зрелый, который смотрит на себя, юного, со стороны.
Мы идем, беседуя, и – словно невзначай – я касаюсь ее ладони; рыжая девочка оборачивается и смотрит на меня укоризненно, хотя это не взаправдашняя укоризна, она, скорее, какая-то нежная, ласковая; я отнимаю ладонь и хочу что-то сказать, как вдруг, в каком-то неистовом порыве, она обнимает меня горячо-горячо, прижимается ко мне и – чуть не плача – вдруг говорит:
– Марик, ты понимаешь, что я, на самом деле, всю жизнь тебя любила?!
Она по-прежнему обнимает меня, а я стою, словно истукан, немею от услышанного, меня только хватает на то, чтобы гладить ее по волосам и успокаивать, и шептать растерянно: «Иришка, ты что? Иришка, Ириша, Иришенька…»
Сон обрывается так же внезапно, как и начался.
…Я долго лежу с закрытыми глазами, я не хочу разгадывать сон, вещий он был или зловещий; я хочу оставить в себе ощущение – мгновенное, как сон, вызванный полетом пчелы вокруг граната, за секунду до пробуждения. Этот сон и есть вся жизнь, или вся жизнь – это сон; а даже не сон – а преддверие сна?
2018
Красивая и легкая словесная вязь.
Так камуфлируется очень глубинное человеческое. Это мало кому дано из писателей – элегантно и как бы в ненавязчивости отдать миру всю полноту его
