Улыбка исчезла с его лица. Его семья -- жена и семнадцатилетняя дочь все-гда были его самым уязвимым местом. Он повелевал и помыкал ими с жестоко-стью восточного правителя. Они писали его картины, стаскивали с него пьяного сапоги, отмывали его от блевотины, терпели его любовниц... Ему было можно все, им -- ничего. Дочь ненавидела его. Об этом он не знал, а если и знал, не верил.
Алекс молчал. Рожа его медленно серела и оставалась между ног Элиз, он не вернулся к минету. Замолчали тревожно и Леля и казак. Шалва впервые про-явил эмоцию -- вытаращил глаза.
В тревожном молчании присутствующих было особенно слышно, как я не-торопливо и тщательно отсчитываю слова: "А я, Алекс, часто захожу к твоим. Не забываю... Очень часто. Вот и на дне рождения твоей дочери недавно был... -- Я помолчал. -- Большая девочка стала... Сколько ей уже лет?.. Восемнадцать испол-нилось или семнадцать?.."
Молчание. Алекс моргнул между ног Элиз и посерел еще. Я знал, что сей-час произойдет, но мне уже было все равно. "За девочками в этом возрасте нужен глаз да глаз... Как ты можешь быть уверен, что какой-нибудь негодяй, ну один из твоих многочисленных друзей, например... -- я помолчал опять, -- не... не ебет твою дочь..."
Он взревел: "Убью-уууу!" и бросился на меня. Элиз упала с трона. Я откло-нился, и его кулак оцарапал мне ухо. Я вскочил со стула и пошел, минуя его, к двери. Он опять проорал: "Убью-уу!", ринулся на меня откуда-то сбоку и сзади и опять промазал, лишь чуть задев плечо, Я не хотел с ним драться, я абсолютно не чувствовал в себе нужной для драки злости. К тому же в окружении его прибли-женных мне было не победить. И сам он, даже пьяный, был здоровенным мужи-ком... Я нажимал на кнопку элевейтора, когда надо мной ударилась о металличе-скую раму двери окислившаяся бронзовая скульптура. Ее, вырывая друг у друга, держали сразу двое -- Алекс и казак. Шалва, удерживая Алекса сзади, замком стя-нул руки на его груди.
"Убью-ууу! -- в последний раз проорал Алекс и затих. -- Пустите меня, пас-куды!" -- швырнул он подчиненным.
"Алекс, Алекс... ты не прав..." -- бормотали они, но не отпускали.
"Я не буду его бить!" -- проревел Алекс, и они его отпустили, но скульптура осталась в руках казака.
Элевейтор приехал, и открылась дверь. Алекс закрыл мне дорогу. "Ты ни-куда не пойдешь, Лимон... -- объявил он. -- Извини меня, я погорячился".
"Я ухожу, -- сказал я равнодушно. -- Сойди с дороги".
"Лимон... -- Он тяжело дышал еще от напряжения. -- Лимон, я же тебя люб-лю, дурак. Извини..." "Я вижу, -- сказал я. -- Дай мне пройти". "Лимон, ты же мой брат..." -- Он попробовал обнять меня. От него пахнуло потом и духами "Эки-паж".
"Неужели ты думаешь, что после того, что сейчас произошло, я стану с то-бой поддерживать какие-либо отношения?" -- отвернувшись от него, спросил я.
Он отступил от двери, я вошел в элевейтор и спустился вниз.
Вонял отвратительно гниющий мусор. Бродяга, таких я еще не видел, без церемоний, горстью зачерпывая из бака, жрал отбросы при свете красной лампы, горевшей над заплесневелой ржавой дверью, может быть, ведущей в рай. Я до-шел до Вест-Бродвея, взял такси и поехал на свой Верхний Вест-Сайд. "Одним другом меньше", -- думал я рассеянно. Странное дело, я не чувствовал ни боли, ни потери. Чуть позже я даже обнаружил в себе удовлетворение от разрыва оче-редной бессмысленной связи. Подъезжая к своей 93-й стрит и выходя из такси на Бродвее у турецкой овощной лавки "Низам", настежь открытой несмотря на 4.30 утра, я уже чувствовал только элегическую грусть.
