Они не спеша вернулись в палатку, и тут-то выяснилось, что надувного матраса нет, он по дешевке продан кому-то из вновь приезжих - обменян на вечер под колышущимся тентом у розовой лампочки.
Они смеялись вдвоем над таким удачным, великолепным обменом. Какой-то матрас - и этот вечер! Нитку дутых стеклянных бус обменять на слиток золота и слоновую кость! Наплевать, что лежать немножко жестко.
Как игроку, втянутому в водоворот азартной игры, когда он уже потерял голову, не жаль ничего, чем-то условным, второстепенным, нереальным начинают казаться ему имения, лошади, перстни и кареты (или зарплата, штаны, мотороллер), поставленные на карту, - и только счет очков, фишек и комбинации карт делаются реальностью, так и в последние дни их жизни все не жалели ничего, чтоб "продержаться". Занимали, делились, продавали.
В море купались по десять раз, до веселого головокружения, а выбравшись и рухнув на горячий песок, не успев отдышаться, начинали какую-нибудь викторину.
- Что едят комары, когда нет дачников?
- Сосут нейтрино! Квазаров кусают!
- Туристов из антимира едят!
- Неверно, ноль очков! Почему огурцы бывают горькие?
- Пес их знает!
- Ответ правильный! Два очка!
И через минуту бросали надоевшую игру, начинали следить за вертлявой трясогузкой, бегавшей мелкими быстрыми шажками среди лохмотьев раскисших водорослей, и горячо спорить: та это или не та, что по утрам шныряет среди палаток, подбирая крошки.
Но и этот последний день кончался.
- Ну как, надумала? - спрашивала после обеда в который уже раз Сафарова у Лины. С удивительной настойчивостью, хотя вроде бы и насмешливо-равнодушно, она все приставала, чтоб та продала ей коротенькую кофточку с нежным пушком вроде цыплячьего. Лина носила ее с лакированным поясом. Кофточка была любимая, и ее было очень жалко. Сначала-то Лина вообще не думала ничего продавать, даже слушать было противно, но в этот последний день, когда мальчики, которые всегда за нее платили, совсем выдохлись и, значит, ни кафе, ни музыки, ни соломинки, ничего не могло быть, она сказала Сафаровой:
- Да ведь она вам не годится, она на меня только-только!
И Сафарова поняла, сразу поняла, что кофточка достанется ей, и тут же предложила пятнадцать рублей.
Тоня, не поворачиваясь, она все больше лежала теперь на постели, разглядывая стену, молчала и часами водила пальцем по узору обоев, грубо крикнула:
- Жмотиха. Ты ей сама предлагала двадцать!
- Предлагала, а она не брала. А у меня самой на дорогу только осталось. Вот нету больше!
Лина стояла красная как рак; до того стыдно было за Сафарову, что готова была уступить, поскорей кончить, отвернуться, уйти.
Тоня как ужаленная быстро повернулась и села.
- Плюнь на нее, Линочка! Плюнь, плюнь! Я тебе дам двадцать, раз уж так!
- Ох ты! Да у тебя и денег-то нет!
- Ты у меня в кармане пересчитала?
- Считать-то там нечего!.. Ну, ладно, я тебе двадцать дам, значит, с пояском!
Сказать, что пояс она вовсе не согласна отдавать, о нем и речи не шло, было противно до тошноты, точно сама Лина стала торговкой на барахолке. И вместо этого она повторила:
- Все равно она же вам не годится.
- Это уж моя забота. Вы все о себе да о себе, а я, может, не себе беру!.. - Сафарова презрительно сделала замечание и Тоне: - Тоже моду такую взяла - покупку перебивать! У нас за это, знаешь!.. И денег-то небось нету!
- Были бы, я бы тебе и не уступила, а ей бы все тридцать пять дала... хотя на меня и не налезет...
И, потеряв всякий интерес к разговору, легла и отвернулась к стенке так поспешно, точно не досмотрела там чего-то важного.
Сафарова взяла теплую, с тела Лины кофточку и стала ее как-то бесстыдно выворачивать, щупать, мять и рассматривать на свет, а Лина стояла и томилась, дожидаясь, пока та полезет в сумочку и отдаст наконец деньги.
Но эти мятые, трижды пересчитанные на одеяле бумажки Сафаровой подарили им еще один вечер, продлили течение праздничной жизни: в последний раз они опять сидели на веранде, и Лина старалась все запомнить и не могла уловить, что тут самое главное, что надо понять, запомнить, не забыть увезти отсюда с собой, чтоб сохранить надолго. Очень надолго. Навсегда.
Она вползла в их палатку, одна полежала там, подышала запахом вялой травы, табака, дыма, погладила парусину, пощелкала по ней пальцем, послушала, как ровно шумит море совсем рядом и где-то очень далеко - слева и справа, сливаясь в один общий шум.
И этому шуму, запахам, выгоревшей на солнце парусине, песчинкам, вбегавшим по ветру через щель к ней на ладонь, и всему, что тут было, началось и кончилось, улыбаясь, готовая заплакать, сказала: "Прощайте вы все, мои милые!"
Сквозь стенку палатки просвечивал снаружи огонек походного примуса, наверное, варили картошку или чай кипятили. Вокруг мелькали тени, слышался обычный говор, кто-то рассказывал, похохатывая:
- "...Вы подтверждаете, что говорили?" А он стоит неколебимый, как какая-нибудь чертова скала, и повторяет: "Ничего про его поведение сказать не могу. Никогда я Смирнова трезвым не видел!" - "...Помилуйте, - это уж мы ужасаемся, - как же так, неужели ни разу!" - "Сказал, ни разу!" - "Но как вы можете так уверенно утверждать..." - "Ничего я вам не утверждаю. Сто раз говорю: не встречал я его в трезвом состоянии ни во дворе, ни на лестнице". И вдруг меня осеняет, я говорю, ребята, дайте мне поставить вопрос по-другому: товарищ Анкудинов, кто из вас двоих бывал в нетрезвом состоянии при встречах во дворе? А он даже плюнул с досады: "Какое мне, говорит, дело до Смирнова. Я те разы, с ним встречаючись, бывал выпивши и про его поведение ничего не могу вам описывать..."
Это была одна из бесчисленного множества подобных историй, которых наслушалась Лина, но сейчас это не показалось ей смешным.
Артур заглянул в палатку. Убедился, что она тут, вполз, улегся с ней рядом и закурил.
- Вот и последний наш вечер, - немного погодя сказала Лина и не дыша ждала, потому что знала, что это как раз и решается: последний или нет.
Вдруг он скажет: ты уж и обрадовалась? Почему же последний? А завтра в поезде? И сразу все станет хорошо, а если он скажет... но он уже заговорил. Она даже плохо слушала слишком подробное, деловое объяснение, совершенно правдивое во всем, кроме главного: он предпочел еще четыре дня прожить в лагере, вместо того чтобы ехать в Москву с ней. Это была для нее главная правда, а то, что поехать в командировку в Минск, не заезжая в Москву, ему было удобнее - выгадывались лишние дни, - это просто соответствовало действительности.
Почему же он подробно так все объясняет? Ну ладно, поеду одна, но неужто он думает, что она будет цепляться за эту несостоявшуюся их поездку? Просить? Почему же голос у него жесткий, раздраженный, будто он готов сцепиться в споре с кем-то? Неужели с ней?
Она не могла знать, что это действительно было продолжением и результатом спора - все то, что он сейчас ей раздраженно объяснял. Спора с Прягиным, тем самым Прягиным, вместе с которым ему было так удобно устроить дело с командировкой, - они в одной лаборатории работали, сотрудничали, не раз уж ездили вместе на отдых и в командировки и даже были вроде как бы дружны, в сущности не испытывая настоящих дружеских чувств. Кроме того, хотя Артур как бы и знал, но не придавал значения, знал - не помнил, как это нередко бывает, что Прягин влюблен в Лину короткой, но раздражающей пляжной, курортной влюбленностью, ему нравится лицо, ноги, смех, фигура в купальнике, он постоянно думает о ней, выбирает из всех и провожает взглядом... Быстро поняв, что она "досталась" Артуру, Прягин, вовсе не будучи мстительным злодеем по натуре, все-таки невольно и даже неосознанно хотел, чтоб у них вышло как можно похуже, раз у него самого тут ничего хорошего не получилось.
У него не было никакого плана, да он и не поверил бы, что способен строить какие-нибудь планы со зла или с досады. Но досада и зло сидели в нем очень глубоко и необыкновенно помогали ему найти как раз те дружеские, соболезнующие, насмешливые слова и трезвые, расхолаживающие доводы, которые ставили Артура в смешное, даже как бы жалкое положение, достойное мужского презрения.
Хорошо известно, для того, чтоб высмеять, выставить в смешном виде человека, нисколько не надо быть ни умнее, ни лучше его. Можно даже быть в сто раз глупее и хуже и все-таки насмешничать не без успеха.
Короче, сам неутомимый насмешник, Артур почувствовал, что еще немножко, и он станет смешной фигурой, отправившись в "вояж с девицей", добровольно пожертвовав четырьмя днями привольной жизни! Это он-то, с его лозунгом "Не усложнять!".
И он влез в палатку и стал курить, злясь на себя за чуть было не совершенный промах, а где-то в самой глубине души - устоять против насмешки. Но в эту "самую глубину" он и не подумал заглядывать - ни охоты, ни времени, ни привычки у него к этому не было.
- Про кого это там чепуху рассказывали?
- Не слушал... Не слыхал, не знаю...
