Целым стадом потащились на станцию, побежали под вагоны. Только баба, оставленная на пустыре, сердито ругалась:
— Миколай, да куда тебя черти утащили!
Долго шлепали Мишка с Сережкой по лужам, спотыкались в ямках. Опоздали на вокзал, сесть было негде. Прижались к стене в коридоре, опустились на корточки. У Сережки живот разболелся.
— Миша, я на двор хочу.
— Опять на двор! Беги скорее за стенку!
— Айда с тобой.
Плюнул Мишка от досады, — рассердился.
— Какой ты чудной, Сережка! Сам хочешь и меня зовешь. Чай, не волки здесь — за ноги не откусят.
Раз десять бегал Сережка, жилился, плакал и снова говорил упавшим встревоженным голосом:
— Миша, тянет из меня…
— А ты не жилься!
— Не жилюсь я — течет…
— Глотай слюну в себя!
— Кишки выворачивает.
Мишке надоело возиться, лениво сказал:
— Пройдет, только не думай об этом. Это понос у тебя от плохой воды.
Сережка не думал.
Вздрагивал прижимался к товарищу, чтобы согреться маленько, закрывал глаза.
— Холодно мне!
В тусклом свете фонарей летели крупные дождевые капли, дымились в лужах, барабанили по вокзальной крыше. Пробежал человек в кожаном картузе, стукнул каблуками в коридоре, наступил Сережке на ногу.
Сережка заплакал.
Мишка, нахлобучив до ушей старый отцовский картуз, смотрел утомленно.
— Зачем ты стонешь, Сережка?
— Холодно мне… Голова горит…
Вот не было горя! Протискался Мишка в народ, закричал:
— Товарищи, дайте погреться мальчишке хворому!
Никто не ответил.
Тогда Мишка пустился на хитрость, взял Сережку за руку, еще громче крикнул:
— Пустите!
— Кто тут?
— К маме мы идем.
Протискались в угол на бабий мешок, баба закричала:
— Куда забрались? Ждала я вас?
Хитрить, так хитрить, без хитрости не обойдешься. Никогда не было у Мишки такого голоса — очень уж ласковый.
— Ты, тетенька, Бузулуцкая?
— Слезь с мешка!
— Мы не тронем.
Мужик рядом сказал, не поднимая головы:
— Дерни за волосы, и будет знать.
— Мать мы потеряли, а отец от голоду помер.
Опять мужик рядом сказал, не поднимая головы:
— Я тоже сирота — без отца еду.
Согрелся Мишка около мешков, чуть-чуть задремал. Только хотел совсем забыться, Сережка как закричит без памяти:
— Киргиз!
Заплакал ребенок у бабы. Баба сердито сказала:
— Не кричи: ребенка у меня напугаешь…
А Сережка опять закричал:
— Горит!
Опамятовался, "на двор" запросился. Потом тихонько заскулил, падая головой на колени.
Мишка в отчаянии закрыл глаза.
Думал он о Ташкенте невиданном, в голове неотвязно кружилась пшеница фунтов пятнадцать и кусков два мешка. Мысленно висел на буферах, забирался на вагонную крышу, прятался на паровозах, и ни один солдат, ни один начальник не могли поймать его. Они — на крышу, он — с крыши. Они — на паровоз, он — с паровоза. Так везде и говорили про него:
— Вот разбойник появился!
— Кто?
— Да мальчишка бузулуцкий из Лопатинской волости. Без билета едет и без пропуска. Никак не поймаешь в орта-чеку…
А рядом Сережка вздрагивал, скулил по-щенячьи в бреду.
Смотрел Мишка на него хмурыми, недобрыми глазами, думал:
— Зачем я связался с таким? Лучше, если бы не связываться, а теперь нельзя: уговор. Одного бросить — пропадет. Возиться с ним — в Ташкент долго не попадешь. Эх, дурак! Тошно было одному ехать. Набрал бы шесть кусков, и ешь все шесть один.
Душно стало от тяжелых навалившихся дум, голову колесом распирало. Протискался из вокзала Мишка, вышел на платформу.
Под вагонами увидел Ваньку с кривыми ногами у которого корочки отнимал, и другого мальчишку — Петькой звать. Сидели они около колеса на сухом местечке — не то спали, не то думали.
Узнал и Ванька недавнего соперника, миролюбиво сказал:
— Лезь к нам!
— А чего у вас?
— Погреешься маленько.
Присел Мишка около колеса, рассказал про Сережку, про Сережкин понос, и как они уговаривались не бросать друг друга. Сам Сережка плохой, хлопотать не умеет, и Мишке приходится одному добывать на двоих. Давеча он пять кусков нахватал, а если бы захотел, все отнял.
Ванька взглянул исподлобья.
— На силу надеешься?
— А чего мне надеяться! Накорми меня досыта, я сразу на двоих пойду.
— Эка, чем хвалится! Накорми меня, я тоже пойду.
Петька спросил, разглядывая Мишку вспыхнувшими глазами.
— На Яшку нашего пойдешь?
— Который ему год?
— Тринадцатый.
— Какой человек. Можно и на большого пойти.
Досадно стало Петьке: один двоих не боится. Сунул он локтем невзначай — прямо Мишке в щеку.
Мишка поправил мешок.
— Ты чего дерешься?
— А ты?
— Смотри, дюдюкну раз — опрокинешься.
Ванька ногой отшвырнул его.
— Не лезь!
Петька кулаки приготовил.
— Дай ему, Ванька, за давешние кусочки.
Вцепились три репья под вагоном, долго мяли друг друга в тяжелой загоревшейся злобе. Ногти больно у Ваньки нехорошие, весь нос исцарапал Мишке! Ну, и Мишка тоже здорово голову прищемил ему, как мышь запищал…
В полдень поезд пришел не мужицкий, с хорошими вагонами.
Мужики не попали.
Вытряхнули Ваньку с Петькой, увели трех девок в орта чеку.
— Безбилетные!
Мишке посчастливилось.
Вертелся-вертелся он около паровоза с красными высокими колесами, забрался на ступеньку. Наверно бы уехал, да мысли разные в голове закружились.
— Бросил, бросил, товарища бросил! Больного товарища.
Повернулись колеса у паровоза, мысли в голове еще больше закружились.
— Бросил, бросил!
Спрыгнул со ступеньки Мишка, чуть не заплакал от обиды:
— Зачем я связался с ним?
Ушел паровоз на красных колесах, осталась тоска по нему.
Лежал Сережка на солнышке за вокзальной будкой, тупо облизывал губы воспаленным языком. Лицо осунулось у него, нос заострился. Сел Мишка около товарища, головой покачал. Вытащил тряпичку из мешка, соли щепотку положил на язык. Поморщился, выплюнул. Молча пошел вдоль вагонов. Снял картуз, постоял под окошком около вагона, двинулся дальше. Подобрав кожуру картофельную, выброшенную в грязь, тяжело задвигал голодными челюстями.
Густо щами бараньими запахло из другого вагона.
Опять снял Мишка старый отцовский картуз.
— Тетенька, дай хворому мальчишке маленько.
— Кому?
— Хворому.
— Иди, пока я тебе в глаза не плеснула. Доняли каждую минуту, черти!
Охнул Мишка, ничего не сказал. Прошел самый последний вагон, сел на тонкую светлую рельсу.
Отец покойный всегда говорил:
— С нашего брата — давай, нашему брату — нет.
Стиснул Мишка голову обеими руками, окаменел.
— Умирай наш брат: — никому не жалко.
Тут и попалась ему городская, в беленьком платочке — сестра милосердная. В руке — целый кусок черного хлеба. Или сама догадалась, что у Мишки большое горе, или глаза Мишкины выдали это горе.
— Куда едешь, мальчик?
Так и обдал Мишку ласковый голос, словно из кувшина теплой водой. Посмотрел в лицо — не смеется, глазами жальливая. Недолго думал Мишка: выложил все, как на исповеди. С товарищем они уговорились в Ташкент ехать вместе, дорогой не бросать друг друга. А товарищ захворал маленько, и хлеба никто не дает им. Ему бы, Мишке, дальше ехать скорее — товарища бросить нельзя: пропадет, если один останется: больно неопытный. Сроду не был нигде, паровозов боится.
— Чем он захворал?
— Понос с ним от плохой воды и вроде лихорадки.
— Покажи мне его!
Пришли за будку, где Сережка валялся. Мишка сказал:
— Вот, гляди!
Поглядела городская Сережкино брюхо, говорит:
— Не лихорадка с ним — тиф, и он, наверно, не выдержит у тебя.
— Куда же его теперь?
Подумала городская, сказала:
— Полон вагон больных у нас, а все-таки и его придется положить. Доедем до другой станции, в больницу положим. Согласен?
Не тому Мишка рад, что в больницу Сережку положат. Нет, и этому рад. А еще больше вот чему рад: есть на свете хорошие люди, только сразу не нападешь. И сердцу веселее, и голоду меньше в кишках. Отломила городская хлеба кусочек, Мишка чуть не заплакал от радости.
— Благодарим покорно, тетенька!
Сам думает:
— Эх, кабы и меня посадила!
А городская — колдунья что ли? Сразу угадала Мишкины мысли.
— Куда пойдешь теперь?
Поглядел Мишка в глаза жальливые, сознался:
— Тетенька, посади в уголок, я никому не скажу.
Есть на свете хорошие люди!
И сердцу веселее, и голоду меньше в кишках.
Сидит Мишка в санитарном вагоне и не верится: сон такой видится или наяву происходит.
Стучит вагон, покачивается. Стучат колеса, наигрывают, а Мишка в уголке улыбается сквозь голубую дрему, путающую мысли.
