Уньковский и Плохово засыпали себя навозом и лежали там ни живы ни мертвы от страха.
«Вот тебе и царю повинился!» – в паническом страхе думал Плохово и читал молитвы…
Почти ночью вернулся пьяный Разин на свой струг, и за ним тянулась ватага.
– Атаман, а атаман, – сказал ему Ванька Хохлов, – ты не сердись!
– А што?
– Наши пошалили малость!
– А што?
– Да вишь, две кошмы верхом шли. Наши‑то пошарпали их. Слышь, сотника взяли, с царской грамотой. Его повесили, грамоту в воду бросили.
– Айда! – весело ответил Стенька. – Люблю! Сорвалось у них, да что ж, коли воеводы сами задирничают…
– А еще…
– Ну!
– Немчин тут объявился. Слышь, бает, от воевод астраханских.
Разин сразу протрезвел. Уж не погоня ли?
– Волоки его сюда!
Он тяжело опустился на вязку канатов, и почти тотчас к нему подвели длинного, сухого немца. Испуганное лицо его было все усеяно веснушками, острый нос краснел на самом кончике, жиденькая рыжая бородка тряслась от страха, и вся фигура его, в длинном кафтане, в чулках и башмаках на тонких, как жерди, ногах, была уморительно – потешна.
Разин окинул его быстрым взглядом.
– Кто будешь?
– Я? Видерос! Карл Видерос! Я для вас струги делал!
– Сорочье яйцо ты. Вот ты кто! Зачем послан?
– Воеводы прислали! Я не сам. Иди, говорят, и скажи этому супост…
– Что – о? – грозно окрикнул Разин.
– Этому доброму человеку, – поправился немец, – чтобы он сейчас по нашему приказу всех приставших людей в Астрахань воротил. Не то худо будет. Царь уж не помилует!..
– Ах ты пес! – закричал Разин, выхватывая саблю. – Сучий ты сын! Как ты смеешь мне такие речи говорить. Я тебя!
– Ай! – завизжал немец и упал на палубу.
– Подымите его! – приказал Разин, весь дрожа от гнева. – Держите да встряхивайте!
Два дюжих казака подняли за шиворот немца и время от времени встряхивали его, как мешок, а Разин, сверкая распаленными от гнева глазами, кричал, махая перед его носом саблею:
– Ладно! Ладно! Воеводы мне смеют приказы слать, немилостью грозить! Скажи, что Разин не боится ни воеводы, ни кого повыше его! Заруби себе!.. Пожди: я с ними еще свижусь! Тогда будет расчет! Дураки, остолопы, трусы! Теперь у них сила, они и нос дерут. Небось, возьмет и наша верх. Я на совесть с вашими свиньями расплачусь. Покажу, как меня без почета принимать. В ноги поклонятся!.. Да!.. Дайте ему взашей!.. – вдруг прервал он свою речь, тяжело переводя дух. Немец кубарем полетел на берег и не помня себя помчался по улице.
– От – ча‑ли – вай! – прокатилась команда.
Струги поплыли дальше, а Стенька Разин, злобно сверкая глазами, все еще сжимал кулаки.
В воеводской избе, в Астрахани, с унылыми лицами сидели Прозоровский и Львов и только тяжко вздыхали.
– Принес повинную! На тебе! – с горькой усмешкой произносил время от времени Прозоровский, а Львов только разводил руками.
Поначалу, прибежал к ним стрелецкий голова и поведал о встрече с Разиным.
– Сотников чуть не повесил. Воевод поносил. Полсотни к себе молодцов сманил!
Воеводы тотчас послали Видероса, но когда вернулся он да Плохово да купцы с разбитых стругов да услышали они их рассказы, у воевод и руки опустились, и головы затряслись.
– Ох, не знаю, как и на Москву отписать! – вздыхал Прозоровский.
– Выпускать не надо было!
– Выпускать! – передразнил Прозоровский. – Шубу брать не надо было! С нее все и пошло.
Львов даже вздрогнул:
– Уж и не поминай ты ее!
– Не поминай! Он помянет!
– Надо в Москву отписывать. Пусть войско пришлют! Стрельцы тутошние не защита!
– Эх, горе, горе! – вздыхал Прозоровский, и сердце его болело злым предчувствием.
Апреля десятого 1670 года левым берегом реки Волги, верстах в ста от Саратова, ехали два всадника. Один был лет двадцати трех, другому можно было дать лет тридцать восемь.
Первый был одет в суконную чугу вишневого цвета до колен, с рукавами до кистей рук, на которую была наброшена легкая сетчатая кольчуга; широкий пояс из полосатой материи черного, синего и алого цветов обхватывал его стан; за поясом были заткнуты кинжал и пистолет, а на левой стороне, на серебряной цепи была пристегнута короткая сабля. Подол чуги был окаймлен широкой желтой полосою, и из‑под него виднелись штаны желтого цвета, заправленные в зеленые сапоги. Впрочем, они были зелеными, а теперь от грязи да пыли приобрели темный бурый цвет. На голове его сидел легкий налобник со стрелкой над переносьем. За широким седлом, состоявшим из высокой красной луки, алого чепрака и желтой подушки, была увязана бурка из верблюжьей шерсти, впереди же между лукой и всадником было прикреплено ружье поперек седла; с правой стороны, прикрепленный к луке, болтался мешок с пороховницей, с левой висела медная сулейка. Так как было рано и роса еще белой пеленою лежала на траве, то на всаднике накинут был опашень зеленого сукна, рукава которого спускались ниже стремян. Когда становилось теплее, он сбрасывал опашень и приторачивал его к бурке.
Конь его тоже был разукрашен. Сбруя вся была покрыта серебряными бляшками, ремни под мордой были окованы серебром, и подле ушей коня висело по два бубенчика, звон которых разносился далеко по свежему утреннему воздуху.
Другой всадник, ехавший позади первого, был одет много проще. На нем был зеленый кафтан, поверх которого надеты были кожаные латы, на голове его простой войлочный колпак, за спиною саадак со стрелами и лук, за поясом огромный нож, а сбоку длинный меч. Позади его простого седла без подушки был привязан большой кожаный мешок, а с боков седла висело тоже по мешку. Конь его был крепок, но не породист, и сбруя на нем была из простого сыромятного ремня.
Первый был молодой князь Алексей Петрович Прилуков, ехавший из Астрахани в Казань, исполнив государево поручение; второй – его слуга. Звали его Степан Кротков, но прозвали почему‑то Дышлом, и он так и жил уже под этим именем.
Возвращаясь домой, князь хотел навестить своего друга, Сергея Лукоперова, с которым служил вместе в Казани и который уехал на побывку к отцу в именье, что под Саратовом.
Первым заговорил слуга:
– Этак мы, князь, и вовек не найдем его. Мало ли местов под Саратовом! Бродим, бродим… теперь уже где бы были!..
– Молчи, Дышло, дурья твоя голова. Ведь сказано – подле Широкой. А Широкая‑то, вон она! Видишь?
Действительно, верстах в шести от них, словно серебряная лента, вилась речка.
– А Широкая‑то, може, пятьдесят верст тянется! – ворчал слуга.
– Ну, ну! И пятьдесят верст сделаем. Нам не к спеху. Дело свое справили! Гляди‑ка, вон и душа живая! Покличь‑ка!
К реке по степи с веселым ржанием бежал табун лошадей, позади которого виднелись табунщики.
– Эгой! Го – го – го! – закричал Дышло, махая своим войлочным колпаком. Голос его покрыл собою даже конское ржание, и табунщики оглянулись. Один из них, в синей рубахе, красных портах из домотканой материи, лаптях и войлочной шапке, с длинной крючковатою палкой, отделился от прочих и подбежал к всадникам. Увидев господина, он тотчас сдернул свою шапку и открыл загорелое, красное, как кирпич, лицо.
– Скажи, друже, – спросил его Дышло, – не ведаешь ли, где тут Лукоперов живет. Бают, тута где‑то!
Табунщик осклабился и обнажил белые, крепкие, как у волка, зубы.
– А тута и есть! – отвечал он. – Он наш господин!
– Вот так здорово! – радостно воскликнул Дышло. – А далеко до его усадьбы?
– Не, близехонько! Верст десять, – отвечал табунщик, – теперя вы до речки доезжайте и потом влево, да все бережком, бережком! Тут горушка будет, а на ней и усадьба!
– Спасибо, друже! – сказал Дышло, трогая коня.
– А скажи, ты не знаешь, – спросил его князь, – Сергей Лукоперов в усадьбе?
– В усадьбе, государь! – ответил табунщик. – Я вчерась оттуда. И Иван Федорович, и Сергей Иванович, и Наталья Ивановна – все в усадьбе!
Всадники подогнали коней и на рысях поехали берегом реки Широкой.
Они ехали уже с добрый час, а ни горушки, ни усадьбы все не было видно.
– Вот так здорово! – ворчал Дышло. – Ишь ты, почитай, пятнадцать отмахали, а хоть бы что!
Князь засмеялся:
– И нетерпелив ты, прости Господи. Ведомо, что их версты баба клюкой мерила, да, не домеривши, бросила!
Солнце уже начало припекать. Князь сбросил опашень, и спустил коня по отлогому берегу попить воды.
Напоив коней, они снова поскакали и скоро увидели и горушку, и усадьбу, что громоздилась по скату холма, словно городище. Высокий частокол неровными зубцами окружал ее со всех сторон, то опускаясь, то поднимаясь, то выступая углом вперед, то уходя вглубь. За ним виднелись крыши, то соломенные, то тесовые, и среди них высокая крыша с разукрашенным коньком и таким высоким крыльцом, что было видно издали.
Князь проехал еще с версту и вдруг осадил коня, словно испуганный. Но не таков он был, чтобы легко пугаться. Дышло остановился тоже и с недоумением взглянул на князя, но тот молча и строго указал перед собою рукой.
