- С ума сойти! Помнишь, твой первый вылет? Пойдем, брат, все же отметим встречу.
- Пойдем, К Маше бы надо... Она знает, как я этого боялся...
- Маша?
- Да, Маша, жена.
- Вон как... Ну, пойдем, потом заглянем к тебе, познакомишь.
И они "заглянули".
Поддерживая друг друга и героически пытаясь держаться ровно, друзья ввалились к Маше, которая испуганно отскочила от окна.
- Маша, - сказал Сергей, - все... эти... клистирные трубки, как Чапай говорил...
Он произносил слова с трудом, повалился на стул, опустил голову на руки. Андрей протянул Маше огромную лапищу.
- Мы из одной летной школы с Сережкой... Андрей меня зовут... Мы чуть-чуть отметили, может быть, немного заметно...
- Заметно, заметно... Я тут чуть с ума не сошла от беспокойства. Не допустили Сережу?
- Не допустили, гады... Он лучшим курсантом был в школе... природный летчик...
Опустив голову, Сергей сидел за кухонным столиком - единственной фундаментальной вещью в их комнатенке, освещенной тусклой лампочкой, свисавшей из-под потолка.
- Что делать... - говорил Андрей. - Хорошо бы Сергею поступить в Автодорожный. Я ему говорил, да он сейчас слушать не хочет. А у меня там ректор свояк. Да и без того Сережке все права.'
Сергей вдруг выпрямился и ударил кулаком по столешнице.
- Не буду! Не хочу! - закричал и замотал головой. - Ничего не хочу... ничего не буду... ничего не буду... ничего не буду...
- Переживает... - сказал Андрей.
Маша подошла к Сергею, обняла, погладила по щеке, потом показала палец.
Сергей перестал мотать головой и уставился на палец, с недоумением посмотрел на Машу, снова на палец, ничего не понимая. Затем в глазах его мелькнула искорка воспоминания, и, вспомнив наконец все, жалко улыбнулся и захватил Машин палец своим указательным.
- Ой! Сломаешь!- засмеялась она.
ДЕКАБРЬ СОРОК ШЕСТОГО
Сергей проснулся оттого, что Маша вскрикивала во сне.
Он встал, включил свет. Тусклая лампочка зажглась под потолком, осветив крохотную комнатку, две койки, кухонный столик у окна, книжную полочку и бельевую корзинку, в которой спал ребенок. Маша стонала, хватаясь за горло.
- Проснись, Машенька, проснись, Катю разбудишь.
Маша проснулась и лежала испуганная, широко раскрыв глаза.
- Опять катакомбы?..- сказал Сергей. Наконец Маша проснулась окончательно.
- Просто удивительно, - сказала она, - сколько всего было с тех пор, а снится все то же. Опять душат нас газами...
- Все потому, что ты думаешь об Аджимушкае... Забыть, забыть надо...
- Есть хочешь?- спросила Маша.
- Нет.
- Неправда. Буханку оставь, а там хлеба кусочек в газете. И повидло.
- Только с тобой вместе.
- Ну, давай. И поправь шинель - ребенок простудится.
Сергей подтянул сползающую шинель, которой была укрыта девочка в корзине, и взял с подоконника кусочек хлеба, завернутый в газетную бумагу. Стакан с остатками повидла пришлось отдирать ножом - он примерз к ледяной корке, покрывшей оконное стекло.
Вся комната была полна книг - они лежали не только на полочке, но и на столе, на подоконнике, на полу: учебники, учебники, ее и его учебники.
- Ой, Сережа, ты сел на Абрикосова!
Сергей, смеясь, вытащил из-под себя учебник.
- Пойдешь в консультацию, Сережа, не забудь бутылочки вымыть кипятком.
Они ели хлеб, смотрели друг на друга и по временам беспричинно улыбались.
Ребенок зашевелился, и Маша, сунув ноги в кирзовые сапоги и закутавшись в платок, подошла к корзинке. Нет, все спокойно. Катя спала, посапывая и шевеля губами.
- Что ей снится? - сказал Сергей. - Может быть, мы с тобой?
- Скорей всего какие-нибудь туманности...
В тот трудный, чудовищно трудный послевоенный сорок шестой, голодный карточный год, в холодную, бесснежную зиму на рынке все же была и картошка, и молоко, и сало в две пальца толщиной - все было, но где взять бешеные деньги? Картошка - сто рублей кило. К маслу и вовсе не подступишься.
Шум рынка, людской говор перекрывались стуком костылей и самодельных деревянных ног, подцепленных к культе. Скрипели на разные голоса, трещали инвалидные площадочки безногих на подшипниках вместо колес.
Слепые, безногие, безрукие - сколько их было на рынке, не сосчитать...
Только что ушла в прошлое великая война, но остались беды, осталось горе, принесенное ею.
Маша проходила по рядам, держа закутанную в одеяло девочку, и приглядывалась к торгующим женщинам, все не решаясь обратиться к какой-нибудь из них.
А женщины пропускали невнимательным взглядом худенькую фигурку в шинельке, в кирзовых сапогах, с ребенком на руках, не видя в ней покупательницу.
Маша приглядывалась к публике, к торговкам, ища такую женщину, кому можно бы довериться: ведь продавать хлеб, полученный по карточкам,преступление. Попробовать, что ли, обменять впрямую буханку на молоко, на кусочек масла? Все-таки не так опасно...
Вот, кажется, подходящая старушка - ласковая улыбка, добрый взгляд...
Маша неуверенно остановилась возле нее.
- Тетенька, вы не возьмете у меня буханочку за деньги или за молоко и масла кусочек?..
Добрая старушка стала еще добрее, улыбнулась.
- Подумать надо... Можно бы взять, конечно, если ты нуждаешься... Мы должны помогать друг другу...
- Мне для ребенка... не хватает того, что из консультации...
- А у самой-то что - нету молока? Нисколько?
- Нет.
- Вот беда, вот беда... Совсем народ пропадает... И что же ты просишь за свою буханку?
- Да мне бы молока бутылку и масла граммов сто, хотя бы... можно так?
- Что же, по-божески просишь... не нахально. Ну, покажи-ка свою буханку. Да осторожно, чтобы не заметил кто, а то знаешь, как с хлебом... сразу заарестуют...
Маша незаметно передала буханку. Старушка взвесила ее в руке и, наклонившись, опустила в стоящий рядом мешок.
Когда она выпрямилась, это была уже совсем другая женщина - злобная, мерзкая баба. Она спросила Машу скрипучим голосом:
- Ну, чего стоишь? Тебе чего тут надо? Маша молчала, ошеломленная.
- Ходят тут...- ворчала старуха,- хлебом спекулируют... Вон милицейский идет - кликнуть его, что ли... Ну, чего столбом стала? Что, я у тебя брала что-нибудь? Должна я тебе, что ли?.. До чего же нахальный народ пошел,- обратилась она к соседке,- только и смотрят - обмануть, стащить... шваль, голодранцы проклятые...
Маша медленно отвернулась, стала уходить, прижав к себе ребенка.
Вот прошла она шаг, другой, третий... Старуха смотрела ей вслед и вдруг крикнула:
- Эй ты! Постой.
Маша оглянулась.
Старуха протягивала ей бутылку молока.
- Возьми, черт с тобой, не тебе - ребенка ради... ходят тут, понимаешь... Жалобят, людям жилы мотают...
Стучали по базару костыли, заглушая шум, говор людской.
Анатомичка.
Хромой сторож вытащил железным крюком из холодильного отделения каталку...
- Получайте. Как огурчик,- сказал он..
Студенты подхватили каталку и повезли ее на свободное место у большого окна.
Почти весь зал был занят группами студентов, каждая из которых работала над "своим" трупом.
Маша осталась в стороне у колонны.
- Ну, что будем делать? - подошел к ней Шаров.
- Не знаю, Митя. Не могу. Чувствую, что просто упаду, потеряю сознание...
- Но ты же на фронте не такое видала...
- Это другое, совсем другое...
- Именно другое - там кровь, страдания, а тут высохший, наформалиненный - уже не человек, не труп даже - материал для работы... Тебе нужно психологически преодолеть это... смешно...
К ним подошел Ваня Пастухов. Широкоскулый, крестьянского вида парень. Белый халат сидел на нем в обтяжку, видно, номера на два меньше, чем надо.
- Мария,- сказал он,- на вот - бери папироску,
закуривай, и все будет тики-так. Ни тебе запаха не
почуешь, ни тебе ничего. Бери...
Он протянул Маше пачку дешевых папирос, Она с опаской взяла, прикурила от зажженной
Иваном спички, затянулась и закашлялась.
- Ничего, не боись, это поначалу попершит, а там привыкнешь.
- Слушай, Пастухов,- откашлявшись наконец сказала Маша,- что там у тебя случилось?
- Бред какой-то,- сказал Шаров,- кто-то у него из-под тюфяка тетрадку вытащил... Что там у тебя, Ваня, было?
- Что?.. Дневник был...
- Ну и что ты там?..
- Мысли писал. Подумаю и запишу.
- Ну, это, брат, смотря какие мысли. Ты там, небось, Гитлера расхваливал... Пастухов засмеялся.
- Ладно, не дрейфь, Иван, мы тебя в обиду не дадим...- хлопнул Шаров Ивана по плечу.
- Ребята, что же вы?..- крикнул кто-то из их группы, и они направились к окну.
Шло заседание комсомольского бюро, обсуждали Ваню Пастухова. Он сидел на табуретке у двери, как бы чужой здесь, в комсомольской организации.
Члены бюро разместились вокруг стола. Рядом с секретарем - Ниной Орловой - сидел декан факультета Проскуряков, он же и представитель партбюро. Декан то снимал и протирал очки в черной оправе, то снова надевал их. С глазами декана при этом происходило странное превращение: когда они помещались за толстыми стеклами - то были глаза серьезного, внимательного и, видимо, неглупого человека. Когда же декан снимал очки - вдруг обнаруживалось совсем другое: блудливые глаза, нечистый бегающий взгляд.
