и XVIII — конфискованы, выпуск остальных — задержан до поздней осени. Вам удобнее напечатать этот рассказ где-либо в журнале, для чего я и возвращаю его.
Возвращаю и присланную Вами пьесу Леру, — я не понял, зачем Вы ее прислали. Вещь — скучная и не талантливая, на мой взгляд, как все писания французов-обличителей, кроме Мирбо. Об этой вещи, в свое время, писалось в русских газетах с похвалой, — считаю нужным указать.
Ехать — никуда не собираюсь, очень занят. Приедете — буду рад. Поклон наш Вам и супруге. Всего доброго!
414
В. Л. ЛЬВОВУ-РОГАЧЕВСКОМУ
После 15 [28] августа 1907, Капри.
Посылаю «Врагов», — «Товарища» — не имею.
«Товарищ» — нечто вроде речи, однажды сказанной мною в Финляндии, печатана эта плохая лирика помимо моего желания. Если б я был критиком — то сказал бы автору такой штуки:
«Друг, о таком новом понятии, как «товарищ», так писать — недопустимо».
Сказал бы — резко.
Если надумаете ехать сюда, — где так хорошо работать и дешево жить, — известите заранее — ладно? А то я собираюсь походить пешком по деревням, так не разойтись бы нам.
Да, — «Шпион» — появится сначала на английском языке, а когда на русском — не знаю. Эта вещь по содержанию не имеет ничего общего с тем, что рассказывает о ней «Русь», смешавшая меня с Ф. Сологубом.
Тема моя — психология шпиона, обычная психология запуганного, живущего страхом русского человека. Написана — по рассказу героя, служившего в одном охранном отделении, и автобиографической записке его товарища. Пока — я еще не могу дать Вам рукопись, после — пожалуйста, если хотите.
2 или 3 [15 или 16] сентября 1907, Капри.
Дорогой мой Иван Павлович!
Вот Вам пьеса, не знаю, удалась ли она мне? Личное мое впечатление — неопределенно.
Зная условия немецкой сцены, Вы, я думаю, сразу можете определить, поставят ли ее в Берлине. В России она, конечно, не пойдет, а потому и печатать ее там — нет смысла, значит — пожалуй, ее не стоит и Вам издавать, если ее не примут в театр?
Мне хотелось бы все-таки, чтобы Вы представили ее Рейнгардту или другому директору уже в переводе, как рукопись, ничего не говоря заранее о содержании и теме ее, — можно так?
Живем — как всегда, ловим рыбу и прочее. Леонид написал Моргано, что он на зиму едет сюда. От редактуры сборников — он отказался.
Книги я получил, спасибо!
Пятницкий — исчез, и я страдаю — денег нет! Нет ли у Вас для меня сотен двух, трех марок?
Кланяюсь всем, желаю всего доброго!
Видели Хилквита?
Как стоят дела со «Шпионом»?
Сентябрь — начало октября 1907, Капри.
Николай Алексеевич, дорогой мой!
Переводы — из рук вон плохи, и, если мы издадим Шевченко в таком виде, нас будут бить за искажение поэта.
Ругать будут и бить.
Примите добрый совет, поработайте над этой книгой, м. б., Вам удастся сделать дело лучше.
А так издавать — ни у Вас, ни — тем более — у нас права нет.
Не сердитесь.
Не позднее 6 [19] октября 1907, Капри.
Папирос!
Вот искренний крик моей души!
И я прошу Вас послать несколько коробок — две, три — по почте, необычным порядком.
Неудача с «Отцом» меня не огорчает, ибо — сам знаю — попытка неважная. Оставьте эту вещь под спудом, но едва ли я когда-либо возвращусь к ней. Исправлять ошибки — занятие вредное, как это видно на примере весьма ученого профессора Павла Милюкова, который, исправляя оные, довел себя до подобия скоту и болвану.
Видите Вы москвитянcкую газетину, «Утром России» именуемую? Вот гнусная окрошка! Сотрудники: Озеров-зубатовец, Чириков, Тан, Н. Иорданский, мек и б[ывший] член ЦК! Сологуб-садист, А. Белый, Блок и в этом вредном винегрете Леонид Андреев, ред[актор] литератур[ного] отдела! Лоло! Любошиц!
Шучу и ругаюсь, но — если б Вы знали, как мне обидно за Леонида — до боли! Вот уж дернул его чорт! И с первых же №№ вся эта пестрая компания ввалилась в лужу издевок над Л. Толстым за его письмо. Письмо — плохое, увы, но — не так на него отзываться надо, не так! И лучше уж — молчать. Вообще — бумага глупая и пошлая.
Жду папирос! На-днях уезжает В[асилий] А[лексеевич] и Пятниц[кий], последний — к Вам. У меня с ним были хорошие разговоры и приняты хорошие решения.
Жду дядю Мишу и Андриканиса. А также писем от Хилквита, очень!
Ибо — забит безденежьем!
Жму Вашу руку и Р[омана] П[етровича].
Кланяюсь женщинам. Пишу рассказ. Хороший. Спасибо за книги.
Папирос!
9 [22] октября 1907, Капри.
Многоуважаемый Семен Афанасьевич!
Я пришлю Вам небольшую заметку о В[ладимире] В[асильевиче], через неделю — две, — так будет хорошо?
Вы не указали срока, когда нужно послать рукопись.
За предложение Ваше — сердечное спасибо, — мне радостно будет вспоминать о встречах с Владимиром Васильевичем, который и в старости своей любил жизнь, людей, искусство горячей любовью юноши, той редкой любовью, которую так жадно ищешь в людях, и — нет ее!
Примите мое искреннее и глубокое почтение к Вам.
23 или 24 октября [5 или 6 ноября] 1907, Флоренция.
Вы прочитали новые рассказы Леонида? Что чувствуете?
На меня они оба произвели отвратительное впечатление, и я рад, что эти грязные вещи появятся не у нас.
Резко говорю? Нет! «Тьма» — отвратительная и грязная вещь. Ее истинным автором является ее герой — известный Вам Василий Федорович, болван, которому я дал бы пощечину, будь он около меня. Я предупреждал, я просил этого скота не говорить Леониду о революции и своем участии в ней, я прямо указывал ему, что Л[еонид] немедленно постарается испачкать все, чего не поймет.
Этот жалкий, больной малый носит в себе животное, он весь — во власти животного и вот почему тоскует о звере. Зверь — не по силам ему, а животного он боится, когда трезв. Животное в нем всегда, и всегда оно понуждает его
