помню, как из пивнушки-то выскочил, ей-богу. А он, оказывается, целехонек, а, Мико? — И он снял его с плеча и шлепнул по спине.
Теперь они были перед домом.
Хоть и стоял он в центре ряда совершенно одинаковых домиков, а все-таки был не совсем такой, как все. Соломенная крыша казалась чуть желтее, а белые стены чуть белее, и стекла в узеньких окошках отливали синевой. На подоконниках стояли горшки герани в цвету, розовой с красными прожилками. Микиль вошел. Мико трусил сзади, прячась за его спину.
— Привет хозяйке дома, — беспечным голосом сказал Микиль Мор, входя.
Ему пришлось сильно пригнуться в дверях, и когда он выпрямился, то оказалось, что он головой достает почти до потолка. Потолок совсем почернел от дыма открытого очага, топившегося торфом. В очаге весело горел огонь. Делия, склонившаяся над каким-то горшком, выпрямилась при их появлении и откинула назад прядь волос, упавшую на лицо.
— Ты слышал, что Мико опять натворил? — спросила она. — Слышал ты что-либо подобное? Он чем дальше, тем хуже становится.
— Он ведь нечаянно, — сказал Микиль Мор. — Ребята же постоянно падают в море. Ну в чем тут его вина? Не удержался, вот и все.
— А что в гусака кружкой бросил, тоже не его вина? — раздраженно сказала Делия. — Тут-то он мог удержаться. Опозорил нас. Думаешь, приятно было слушать, как Бидди Би нас честила на весь Кладдах?
— Ну, будет, Делия, — сказал Микиль Мор, стаскивая синюю куртку и открывая обтянутую фуфайкой грудь. — Напрасно ты так это переживаешь. Слава тебе Господи, радоваться надо, что он жив остался.
— А может, лучше было б для него да и для нас, если бы он утоп, — сказала Делия сдавленным голосом.
Все смолкли. Микиль, все еще с тужуркой в руках, смотрел на нее, и лицо у него было встревоженное и нахмуренное. Мико стоял в открытых дверях, заложив руки за спину и насупившись. Сзади него стоял дед, придерживаясь за притолоку. Даже Томми, евший в уголке у очага кусок хлеба с вареньем, перестал жевать, подавленный всеобщим молчанием.
Да, все было далеко не так просто.
«Ох, как не просто! — думала Делия. — Но, Господи, что же это я?» Она многое дала бы, чтобы вернуть свои слова. Они ровно ничего не значили, просто сболтнула сгоряча, не подумав. Она никак не могла забыть, как трудно дался ей Мико. «Неужели же из-за этого я так с ним?» Стоило ей взглянуть на него, как в памяти вспыхивала жгучая боль, которую ей пришлось перенести во время родов. Он оказался слишком велик, слишком беспокоен и неповоротлив. Он родился только через сорок восемь часов после начала схваток. Сорок восемь часов! Пот, льющий ручьями по всему телу. В кровь изгрызенные губы. Потные, скрюченные руки, хватающиеся за приделанные к кровати ремни. А как увидела она, что он меченый, так и подумала, уж не черт ли надсмеялся над ней, а то, может, Господь наказал за какие-то тайные грехи?
Ее первенец был высокий и пряменький, и носик у него был тонкий, и ручки узенькие и гибкие, и лобик большой и широкий. А какой он был сообразительный! Чего-чего он только не умел в том возрасте, когда Мико только начал понимать, что к чему. Старший был высок и строен, а меньшой какой-то коротышка. Ну разве может быть красивым приземистый крепыш? Что уж тут говорить о красоте при такой-то отметине на лице?
— Мы сейчас чайку попьем, — сказал, не повышая голоса, Микиль и повесил тужурку на кухонный шкаф.
Она отвернулась к очагу и высморкалась в подол передника.
— Пойди сюда, Мико, — сказала она, — давай-ка я тебя одену. Что это вы привели его в таком виде, папа? Что люди скажут?
— А мне наплевать, что они скажут, — ответил дед. — Подумаешь, невидаль какая — что, они сами иначе устроены, что ли?
Он сел к столу, спиной к двери. Выскобленный добела стол стоял у окна. Вокруг него были расставлены стулья, деревянные, прочные, с сиденьями, выскобленными не хуже, чем стол. Дед кинул шляпу на подоконник рядом с цветочным горшком, потянулся вилкой за картофелиной, подцепил ее и начал чистить. Посередине стола дымилось с полпуда картошки, мучнистой массой выпиравшей из лопнувшей кожуры.
Микиль Мор, вздохнув, пошел на свое место во главе стола, по другую сторону окна.
— Ну, Томми, — сказал он, — садись-ка пить чай. — Он достал вилкой картофелину и, обдирая с нее кожуру, стал рассматривать своего старшего сына.
«Мальчик хоть куда, — размышлял он. — Плечи широкие… Фу… да о чем это я? Я же люблю своего сына Томми и люблю своего сына Мико. Только своего сына Мико я люблю больше, потому что Господь его обидел. Но ведь это же понятно». Он смутно догадывался о том, как тяжко Делии пришлось, когда она рожала Мико, а с недавних пор он с беспокойством стал замечать, что Мико ей неприятен. «Мать Пресвятая Богородица, да с чего мне такое в голову лезет? Что-то очень уж у меня фантазия нынче разыгралась. Голову июньским солнцем напекло, что ли? Она испугалась, оттого что он упал в море. Известно, у женщин ведь все не как у людей: уж если они напугаются, так обязательно должны это на ком-нибудь из близких сорвать. Да куда мне, дураку, рассуждать о таких вещах, — решил он в конце концов, — ну их».
— Надо было мамке налупить тебя как следует, Мико, — сказал он, повернувшись к очагу, где Делия натягивала мальчику через голову сухую юбку. — Слышишь ты? И чтоб не смел больше впутываться во всякие истории. И в море падать не смей!
— Да, папа, — сказал Мико, вытаращив глаза.
— Смотри у меня, — сказал Микиль Мор строго, как только мог.
И вдруг — так уж странно устроена человеческая натура — Делия погладила Мико по голове, растрепала ему волосенки и сказала:
— Да разве ж он виноват? Он ведь не нарочно! Ну, иди, милый, попей чайку.
И, подойдя к очагу, нагнулась к большой тарелке, прикрытой крышкой от жестяной банки, сняла крышку и поставила перед ними тарелку вареной сайды. И тут Мико снова растерялся, да и Микиль тоже, и они оба взглянули на нее и принялись за свою картошку,
