если не завтра, то на днях. Кладу голову на отсечение. Я бы для вас и унитазы сюда подбросил – и было бы у вас тут в отношении быта и всего такого прочего почище, чем в городах. Да не в де́вицу же Ангару сливать вам свои переработанные харчишки! Бывай!
В пути вездеход чих, чих и заглох. Но Афанасия уже не застопорить было, не завернуть никакими силами, никакими обстоятельствами и неурядицами. И пешком, и с пересадками на втором-третьем попутном транспорте уже далеко за полночь он добрался до управы «Нижнеангаргэсстроя». Вся управа – одна комната в поселковой гостиничке. Народу, хотя ночь на дворе, – не пробиться никуда. Накурено, надышано, начихано, соляркой и по́том садило – не продыхнуться. Пробился настойчивый Афанасий к главному столу, за которым – изжелтённый лицом с осовелыми глазами сам начальник стройки. Сед, крупен, лобаст, приглядчив, однако отстранённо сонноват, как, подумал Афанасий, Кутузов в Филях перед Бородинской битвой. Вкруг него, подобно этому густому, облачному папиросно-махорочному дыму, фланируют, напускаются раз от разу ближе и теснее инженеры, мастера, снабженцы с чертежами, с логарифмическими линейками, с теодолитами, с какими-то бумагами для подписи. Взопревший и раскрасневшийся в толкотне Афанасий смахнул шапку с головы, почтительно поздоровался, представился, показал мандат – несколько по-революционному, скорее по-киношному, называл он про себя командировочное удостоверение с путёвкой. И без особых вступлений – так и так, почему теплом не обеспечены первопроходцы на таком-то участке?
Ему кто-то горячо шепнул в самое ухо:
– Не напирай, парень: начальник стройки четвёртые сутки подряд не спит, с ног, бедолага, валится. Сложнейшие инженерные работы. А ты тут – про какое-то тепло и дурацкие буржуйки!
Начальник выслушал с той же отстранённостью на лице. Когда Афанасий закончил, пристально, но коротко посмотрел на него и – неожиданно улыбнулся. В грустной раздумчивости слегка покачал своей благородной сиво-рыжей головой льва. Ничего не сказал, ни о чём не спросил, а что-то бегучими росчерками написал на первом попавшемся на глаза клочке бумаги – оказалась серо-жёсткая, жирно лоснившаяся магазинная обёртка от колбасы.
– На тебе, парень, флаг в руки, – вручил начальник Афанасию этот самый клочок. – И чтобы через двое суток печки были на месте. За невыполнение шкуру сдеру прежде всего с тебя. Знай: фамилию твою запомнил. Так, так, у кого ещё что? Давайте, давайте живее, живее, а то через (он стремглав глянул на ручные часы) восемь минут я вылетаю вертушкой на сомовский объект. Готовим рывок. График. План. Слушаю. Короче. Ещё короче. Стоп. Следующий… – говорил он механически и монотонно, однако каждому обратившемуся заглядывал прямо в глаза, как в душу.
В двух-трёх корявых и прыгучих, но всё же нажимистых чернильных строках было сказано, что предъявителю сего документа – написано: распоряжения – оказывать всяческое содействие в мастерских и в сельском совете Кузьмихи.
Толпа, вроде как вдохновлённая, энергично и мощно сдвинулась, решительно вытесняя Афанасия за спину начальника, а следом – и вовсе к самому выходу.
На Кузьмиху, узнал в диспетчерской, ни одного транспорта не предвиделось сегодня, только лишь к полудню завтрашнего дня пойдут по графику грузовики с металлом и дизтопливом. Выспросил Афанасий, где эта спасительная Кузьмиха и сколько до неё.
– Далековато!
Но и ждать он уже не мог себе позволить. Что ж, пешком, да хотя бы даже ползком, а часам к девяти утра можно будет добраться до места и – за работу, за работу без промедлений и раскачек.
Буржуйка – изделие несложное, одну за другой выпекай её, бокастую и приземистую, точно бы пироги. Однако и такое дело, да к тому же не в малых объёмах, времени требует, собранности, слаженности в действиях и устремлениях людей, желающих помочь другим людям, которым тяжелее, чем тебе. И каждая минута сейчас и потом даже не на вес золота потянет, а совести и чести его, Афанасия Ветрова, имя которого сам запомнил.
Мороз утренний – хорош! Напирает, жарит со всех боков. Хиус, жёсткий арктический ветер, нахлёстами обжигает лицо. «Ух, в узел связывает морду, подлец!» Никак от него не укрыться, если только замотаться шарфом по самые глаза. Но всё одно подмораживает щёки даже сквозь шерстяную материю. По глазам и бровям налипает куржак – дорогу едва можно различить. Но Афанасий бодро вышагивает своей размашистой походкой, с пробежками, с физкультурными махами рук.
Вдруг приметил в кустах притаившегося волка, матёрого здоровяка. Но не испугался: знал, нынешний год богат в тайге на различную живность – волки сыты и благодушны. К тому же, говорят первопроходцы, с ноября зверь напуган внезапным людским и машинным половодьем. В детстве и юности в лесах родной Переяславки доводилось Афанасию отстреливать в санитарных целях этого хищника, падкого задрать колхозную и домашнюю животину. Вызнал их ухватки и проворства.
«Этот серый злодеем хоронится, выслеживает, вынюхивает. Видно, что не голодный, не отощавший, – неужели на человечину потянуло мерзавца, на деликатес, так сказать? Или же посланным от стаи лазутчиком что-то вызнаёт, пытается понять, оценить, запомнить?»
Сноровистой пехотной пригибкой из-за кустов и сугробов присматривается волк к диковинке – к одинокому, к тому же без ружья ходоку по этой промороженной, безмолвной пустынности.
Афанасий остановился и с подмигом обратился к своему невольному попутчику:
– И не думай даже: меня голыми руками не возьмёшь, я ведь кулаком хребет могу перешибить запросто. А лучше, знаешь что: айда, дружище, в деревню. Поработаешь со мной – харчишками с тобой поделюсь, если ты и впрямь голоден, после возле буржуйки вместе погреемся, потолкуем о том о сём. Идёт?
Волк, казалось, огрызнулся, по крайней мере Афанасий приметил нешуточный оскал, смысл которого истолковал так: «Буду я тебе вкалывать, нашёл дурака. Я живу как хочу, а будешь мешать – задеру тебя, детинушку пустоголовую, как овцу или корову. Вижу, хозяином вышагиваешь ты по моим владениям, – погоди ж у меня, человек!»
– Э-э, брат, поосторожнее бы. Заруби себе на клыках раз и навсегда: отныне человек здесь хозяин. В щепки превратит твои таёжные владения, заводов и домов настроит сколько ему надо, Ангару охомутает. С человеком, братишка, не шути! Ступай своей дорогой, живи своей жизнью.
Удивительно, волк, будто поняв человека, хлёстким рывком, как огромная вольная рыба в реке, нырнул в снеговые глубины. Однако минуту-другую спустя послышался вой, тяжко протяжный, тоскливый, страшный. Афанасию нехорошо, одиноко, тревожно стало.
Душа вздрогнула, когда явственно расслышал он в этом вое одно слово:
– У-у-у-бью-у-ут… У-у-у-бью-у-ут… У-у-у…
– Прости, брат: не иначе обидел тебя. Расхвастался я, точно заяц. Обещаю от имени всех людей, пришедших
