имя) в чувствах даже Бога помянул. Но нет, не легче стало. Уже на берегу едва не случилась беда – машина застопорилась в огромной, хлябистой, просто по-дождливому слякотной луже из супеси, воды и снежного льда, заёрзала и боком опасно покатилась в довольно обширную рытвину – промоину. Каким чудом – неведомо, но шофёру, молоденькому, малоопытному, однако решительному парню, удалось-таки притормозить неумолимое сползание огромного, с верхом гружённого ЗиЛа. Но вырваться на гравийку он всё же не смог. Буксовал, матерился, вылезал наружу и вгорячах пинал дымящие шины, снова давил на газ и остервенело выкручивал туда-сюда руль, – бесполезно, тщетно. Наконец, сказал, вяло и вкось усмехаясь:
– Приехали. Выгружаемся: с этакой тяжестью отсюда не выдеремся ни в какую. Вон на тот холм носим ваш, как вы говорите, бесценный груз. Там уже сушь, а далее – ровнота на полусотню кэмэ. Потом скатимся вниз – и погнали… наши городских, – горловым рыком засмеялся, как зарыдал, этот юный, потрясённый, но не сдавшийся столь коварным обстоятельствам шофёр.
Глянул Афанасий – а до холма того с полкилометра, не меньше, да мокрота, месиво, замерзающее корявыми клоками и буграми.
– По такой дороге идти, мужики, – всё равно что по штырям, по торчащим обрубкам стволов тонких деревьев, по битому стеклу и мелкому металлолому вместе взятыми.
– А вес каждой буржуйки – с доброго поросёнка, – уточнил Силыч, валко вылезая из тёплой кабины с мягким сиденьем.
К тому же, неумолимо сплотняясь, уже наступали ордой сумерки. Крепчавший мороз не в счёт был – обстоятельство для сибиряка привычное. Сколько времени сгружать, перетаскивать, потом снова загружать – неизвестно. Может быть, и до утра.
Мелькнула ли мысль у кого-нибудь из троих: может быть, отступить? Чёрт с ними, с этими вашими бесценными железяками, человеческая жизнь и здоровье наверное ценнее! Через два дня подойдёт с металлом и кислородными баллонами транспорт по графику диспетчерской службы, – вытянут ЗиЛ вместе с железяками, скорее всего, дотащат его на тросе до того желанного бугра, а покудова – слить из радиатора водичку и – пешочком вернуться в Кузьмиху, в тепло, к людям, наверняка подоспев к сытному ужину.
Кто знает, возможно, и мелькнули такие мысли у кого-нибудь из троих, однако Силыч сказал, но, выглядело, лишь самому себе:
– Глаза боятся, а руки делают. Вдохнул – выдохнул и – попёр. Где наша не пропадала. Даже на самой страшенной войне не пропала – одолели-таки супостата.
Действительно: вдохнул – выдохнул, подтащил к краю борта и накатил на плечо печку и – попёр. Попёр, правда, полегонечку, чтобы не поскользнуться, не грохнуться на какой-нибудь притаившийся в супесно-снеговом месиве ледяной комок или штырь. И Афанасий с парнем – по печке. И – попёрли.
– Силыч, то не добрый поросёнок, а злой, – хотя и подгибался в коленях и сбивался дыханием, но посмеивался паренёк.
– Знай, покряхтывай и – волоки, – ровным, но присжатым, как пружина, голосом отозвался Силыч.
После третьей-четвёртой печурочки-дурочки Афанасий почувствовал, что колени стали подрагивать, даже трястись и подламываться минутами. Каждый шаг – преодоление. Каждый шаг – бдительная и напряжённая борьба не только с весом и объёмом печки, но и с затаившейся под ногами опасностью, бедой. Запнёшься, упадёшь – можешь расшибиться в кровь. «Не поломать бы кости», – нередко, прежде чем твёрдо, уверенно ступить, Афанасий нащупывал ногами путь. К тому же не сумерки уже – только что не тьма налегла, а посветить нечем. Фарами бы, но горючее и аккумулятор надо беречь, – мало ли что ещё будет. Да и колесить до первопроходцев ещё потом сколько. Только звёзды светят. Хотя не столько светят, сколько подмаргивают, то ли подбадривая, то ли подсмеиваясь. Лёд по Ангаре снова начал трещать и ломаться, – накатывались к ложбинам и дороге воды. Под ногами в низине, где застряла машина, уже хлюпало, как в дождь, а стужа жала.
– Работаешь, Мороз Иванович, по-ударному, – нашёптывал Афанасий.
Глаза его залеплял куржак, из-под шапки натекал пот.
«Тяжко, что ни говорите, тяжко!»
Но вслух Афанасий о тяготах не скажет: характер – достояние непростое.
Паренёк первым сдался – повалился в сугроб и сидел. Сутулился, жался. Несколько раз мимо него прошли Афанасий и Силыч, – сидел уже недвижно, сник головой и плечами. Понимали: похоже, край для него, юнца, наступил.
– Не замёрзни, – сказал Афанасий, встряхнув парня за плечи. – Вспотел – ходить, шевелиться, дружище, надо обязательно, иначе хана тебе.
– Угу, – тоненько и влажно-вязко отозвался и приподнялся на руках.
На карачках выбирался из сугроба. Шатко подошёл к кузову, тянулся всем туловом и руками за печкой, а подтянуть к себе не смог. Стоял качался.
Силыч подошёл, подтолкнул к кабине:
– Полезай, малец, вруби движок, погрейся, передохни. Не надо жилы рвать: ты молоденький – тебе, паренёшка, ещё жить-быть, детей родить и ростить. Ступай, ступай с Богом, милый.
Афанасия удивляла и тешила ласковость говорка Силыча, его слова «малец», «паренёшка», «милый», – будто парень самый родной для него человек, ребёнок его. Думал о Силыче, что мужик он грубый, неотёсанный, недалёкий и даже ленивый, а он вон какой – славный мужик! И душевностью одарённый, и трудяга, оказывается, великий, и в рукомесле слесарском, железоделательном спец ещё тот, в чём убедился Афанасий в мастерской.
От отца в отрочестве и юности слышал, что век живи – и век открывай для себя человека.
– Легко сказать, – часом рассуждал не очень разговорчивый и совсем не нравоучительный Илья Иванович, – этакой сякой да рассякой тот человек. А ты спервоначалу присмотрись к нему, вкупе что-нибудь сработа́йте да горюшка хотя бы глоток хлебните из одной кружки – и увидишь настоящего в нём человека. Запомни, Афоня: плохой человек редкость, а хорошего надо заметить и отметить.
Помнил сын отцовы слова, по жизни старался следовать им, но не всегда получалось. «Что ни думай я о себе, любимом, а вижу и понимаю за собой такой грешок: вспыльчив, нетерпелив, минутами излишне и некрасиво напорист, а о людях нередко сужу с ходу».
Афанасий тоже уже не может, всё тяжелее, невыносимо тяжче становятся печки, но знает за собой – не сдастся. Никогда не сдастся, что бы ни было, если только смерть внезапно не догонит. Хотя – зачем смерть? Не надо смерти – молодой ещё, тот же паренёшка. Если здраво рассудить – с передыхами и, как любит присловить отец, неторопко, то можно таскать и таскать. Осталось, кажется, штук двадцать.
«Ничего, ничего: выдюжим! А потом скажем себе: «Эх, молодец я какой!»
«Ещё чуть-чуть, ещё немного. Р-раз-два, взяли! Хор-р-рошо лежит на моём плече поросёночек!»
