Тоненьким голоском заходится в крике. Я как сам не свой сделался: женщина в пальто, на голове пуховый платок, плачущий ребёнок… Я тоже заплакал. Не сдержался. Наплевать на конвой, на попутчиков. Глаза тру…
Подъехали к Воркуте, с километр осталось, остановились. Город хорошо видно в темноте, сияет огнями… Из автобуса вышли, перед нами два барака и вышки. Недействующие. Одна поломана, скособочена, доска висит на проволоке, вторая наполовину сожжена. Кто-то постарался, чтобы снова не залезли вохры. Один барак заколоченный. Мы зашли во второй, в нём натоплено. Следом за нами военный ввалился в белом полушубке, снимает его и первое, что мне в глаза бросилось – без оружия. Даже пустой кобуры нет. Говорит мне вежливо:
– Вам сюда.
На нарах сидят два зека, точно такие, как и я – политические. Запамятовал уже, или с 12-й, или с 16-й шахты.
Потом-то выяснил для себя, как я в «святым» оказался: Красный Крест требовал у Советского Союза списки иностранных политических заключённых. В Европе осаждали консульства, посольства: «Мой муж у немцев не служил, его на улице схватили и увезли». И не воевали некоторые страны, а чекисты хватали по улицам. Были в лагерях немцы, чехи, прибалты. Международная организация требовала списки.
А в барак ещё одного зека приводят, потом ещё. К вечеру нас десять человек стало, на следующий день – пятнадцать. Собирали группу, чтобы дальше отправлять. Две недели я там жили. Всё в диковинку. Спать на матрацах.
Кормили… Не лагерная баланда. Еда из военной части. Солдаты привозят в термосах суп, кашу. Даже кусочек мяса попадётся. Ножка курицы другой раз. Под присмотром врача кормят. В белом халате поселилась в отдельной комнате дородная тётя, из вольнонаёмных, басом громыхала. Солдаты привезут термоса, она раздатчиков накачивает:
– Не слушайте их, не жалейте! Добавку ни в коем случае не давать!
Солдаты знают, что мы освобождаемся, стараются подкормить. На нас смотреть страшно – скелеты ходячие. Она шумит:
– Лишнего ни давать! Ни в коем случае не давать! Не дай Бог, кто переест! Всё – капыток! Не спасу!
Мы и сами знаем. Страшно хочется наконец-то набить живот досыта, и боимся. Сто граммов хлеба нам по норме и суп, на второе каша. Бесхитростное, солдатское, но всё питательное. С маслом даже. Масло не могу вспомнить какое? Сегодня утром проснулся и вспомнил. Сейчас снова забыл. Как договорились с вами о встрече, я давай жизнь свою вспоминать… А тогда суп нальют и масла туда с напёрсток, оно сверху всплывёт, как растительное.
Собрали нас в лагере под Воркутой, подкормили, а потом автобус за нами подогнали. И предупреждают: не волнуйтесь, вас повезут на освобождение. Мы загалдели – по домам!
В Воркуту приехали, а там на вокзале нас встречает охрана с собаками. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Отношение как к зекам. И грузят в столыпинский вагон. Вот тебе и по домам! В каждом купе два ряда полок, на верхний забраться – усилия нужны. И всё же чувствую, подкормился, не такой доходяга, как на общих работах… Лежать разрешается только мордой к проходу, конвой должен лицезреть твою физиономию. Плюнуть некуда, в туалет попросишься – злятся. В туалете один с собакой тебя караулит, другой – без. И сухой паёк.
И опять не знаешь, что думать? Привозят в Москву. Я всегда на вопрос:
– В Москве был? – отвечаю:
– Ещё как! В Бутырке сидел!
Конечно, нас нельзя было показывать Красному Кресту – подкормили, но всё равно скелеты, не созрели для демонстрации гуманности тюремно-лагерной системы Советского Союза. В Бутырку привезли, заводят в камеру, а там сплошь шпана малолетняя. Как ураган налетели на нас и по карманам… Глазом не успели моргнуть, обшарили нас… По трое-четверо налетели на каждого. Один толкает, другой отвлекает, третий твои карманы проверяет… Вскоре пришла женщина и увела детей…
В Бутырке сутки продержали. Потом скомандовали «на выход», вывели на улицу, а конвой – молодёжь с карабинами. По напряжённым лицам видно – боятся нас. Их настропалили: будете иметь дело с головорезами. Карабины с предохранителей сняты.
Какая, думаю, свобода? Ложь это, а не свобода. Дурацкое положение. Кормят лучше, работать не заставляют, и в то же время как был зеком, так и остался.
В Бутырке с генералом имел беседу. Среднего роста, подтянут, хорошо сложен, лет пятьдесяти.
Представился:
– Генерал Самсонов.
Предложил мне сесть.
– Как фамилия? – спрашивает. – За что осуждены?
У самого на столе мои документы.
– Арестовали, – говорю, – и дали статью, 58-я часть 2-я.
Он внёс уточнения:
– Это, Филиппов, неправильно. У вас часть 4-я.
То есть я – агент мировой буржуазии. Ещё не легче. А с другой стороны и ладно, пусть будет 4-я.
– Вот вас отпустят, – говорит, голос у него, как у человека, привыкшего командовать, – а вы, наверное, большой клык на Советский Союз имеете?
Я не стал сдерживаться:
– А почему, – говорю, – такая жестокость меня сопровождает? Я – русский из Китая, если вы меня освободите, постараюсь доказать свою лояльность Советскому правительству. Правительство народное, я из народа, буду трудиться, как все. Мой возраст ещё позволяет пожить на свободе.
– Ну, ладно-ладно, – извинительным тоном сказал, пресс-папье переложил с места на место. – Куда бы вы хотели поехать? – перевёл на другую тему.
– В Омск.
– Почему?
– Дед из Петрограда был направлен в Омск, на железной дороге работал. Потом правительство направило его на строительство КВЖД в Китай.
Генерал пояснил: в сорок городов нельзя мне ехать: Москва, Ленинград, Киев, Белоруссия, Мордовия… Закрыты центральные города для освобождающегося зека.
– В Омск можно, – говорит.
– В Омске что, – иронизирую, – одни заключенные сейчас живут, раз туда разрешено?
Генерал засмеялся:
– Нет, это чепуха. Приличный городок. Не Москва, конечно, но тем не менее, промышленный город. Найдёте себе сибирячку. Ух, попадаются красивые девушки!
Так с его благословения стал сибиряком, омичем на всю оставшуюся жизнь.
Несколько раз думал поискать следы деда в Омске. В каком году приехал сюда? Может, в архивах имеются сведения. И у отца не спросил. Почему-то неинтересно было. Даже странно сейчас, внуку сказать нечего, когда его прапрадед приехал в Омск, где он жил, где на железной дороге работал.
И в Китае в пятьдесят седьмом году не поинтересовался у отца. Он-то знал. Хотел у них икону взять. Две старинные, большие, девятнадцатого века, Никола Угодник и Казанская Божья Матерь, бабушка с
