товары, что и в любых других местах города. Странно, но и китайцев здесь не так уж много. Где-то я читала, что Китайский квартал с некоторых пор принудительно облагорожен — для меня и в самом деле сюрприз, что он теперь похож на любой другой квартал Вашингтона.
Живот подводит от голода, и я заныриваю в первую попавшуюся забегаловку с названием «Пельмэни у Мэня» (английские буквы едва проглядывают среди китайских иероглифов и вырезок из путеводителей, которыми обклеена витрина). Место кажется слегка запущенным — окна немыты, столы какие-то замызганные. Хотя разве это не признак настоящего китайского ресторана? Помнится, в Twitter писали: если заведение китайской кухни не прилагает никаких усилий к своей эстетике, это значит, что еда здесь потрясная. Или что владельцам на все наплевать.
Я здесь вообще одна. Что не обязательно плохо. Сейчас четыре часа дня — для обеда уже поздно, для ужина рано. Официантка молча ставит передо мной чумазого вида стакан с водой, кладет пластиковое меню и уходит.
Я оглядываюсь по сторонам, чувствуя себя в дурацком положении. Я явно вторглась в час отдыха сотрудников между готовкой и расселась тут, как королева без «ле». А в меню между тем нет ничего, что хотелось бы съесть. Оно сплошь состоит из каких-то суповых клецок с начинками. Что такое клецки для супа, я даже не знаю, но звучит совсем не аппетитно. А из входа на кухню тянет какой-то затхлостью, что тоже аппетита не прибавляет.
— Ну что, выбрали? — снова возникает рядом официантка с ручкой и блокнотом в руках.
— Ой, извините. Да.
Помешкав, я неуверенно указываю на первое, что попадается в меню. Уйти в такой момент уже невежливо.
— Мне, э-э, вот эти со свининой и луком-пореем. Можно?
— Шесть или двенадцать?
— Шесть, пожалуйста.
— Вареные или обжаренные?
— Э-э… Наверное, вареные?
— Угу.
Официантка хватает мое меню и, не говоря больше ни слова, устремляется обратно за кухню.
«Вот сучка», — мысленно прикладываю ее я, но тут вспоминаю, что дурной сервис, согласно тому самому твиту, — один из признаков хорошей китайской кухни. Ладно, посмотрим, каковы эти ваши суповые клецки; смотрите не обманите.
Я пробую сфокусироваться на позитиве. Во-первых, при должном внимании здесь можно найти неплохой материал для нарратива. Ну, скажем, трогательной истории о том, как ресторанчик в Чайнатауне разорился и как раз в этот момент со своей бездушной корпоративной работы увольняется дочь владельца, которая и возрождает семейный бизнес с помощью сообщества, социальных сетей и волшебного говорящего дракона. И даже об этой стервозной официантке можно придумать сочувственную историю, видоизменив ее личность. А может, и нет. Однако чем больше я об этом думаю, тем больше это напоминает сюжеты из «Рататуя» и «Мулан», вместе взятых.
«Перестань смотреть глазами белой», — остерегаю я себя. Невозможно сочинить истории об этих людях, если ты ничего о них не знаешь. Надо как-то разговорить местных. Познакомиться, понять, откуда они родом, вызнать какие-нибудь занимательные подробности, понятные только американцам китайского происхождения.
Кроме меня, здесь находится всего один человек — мужчина средних лет, вытирающий сейчас позади меня столы. Что ж, для затравки он подходит не больше и не меньше, чем любой другой.
Кашлянув, я подзываю его жестом.
— Извините, как вас зовут?
Голос у меня звучит наигранно бодро, а лицу я пытаюсь придать нейтральное или, по крайней мере, не хмурое выражение. В старших классах у нас были курсы журналистских расследований, и некоторые установки я помню: располагай к себе, внимательно слушай и наблюдай, поддерживай прямой зрительный контакт, вопросы задавай четко и ясно. Жаль, что забыла запустить запись на айфоне. Надо бы при разговоре набрасывать цитаты, но вынимать ручку с блокнотом я не рискую: вдруг ненароком вспугну?
— Извините, мэ-эм. — Он кладет тряпку и подходит. — Что-нибудь не так?
— Нет-нет, это я так, просто. Хотелось, э-э, немного поболтать, если у вас есть время.
Я говорю, а сама вздрагиваю. В чем дело? Почему мне так неловко? Да потому, что ощущение как от чего-то неприличного — ну, скажем, подлезать ни с того ни с сего к чужому ребенку. Да ну, смешно. Что может быть плохого в непринужденной беседе?
Этот не то уборщик, не то официант просто стоит, выжидающе глядя на меня, и я выпаливаю:
— Как вам вообще жизнь в Чайнатауне?
— В вашингтонском? — Мужчина пожимает плечами. — Да какой же это Чайнатаун. Скорее его симулякр. А я сам живу в Мэриленде.
Его английский гораздо лучше, чем я ожидала. Акцент сильный, но кто из новоиспеченных носителей языка использует слово «симулякр»? Может, у него и акцент специально для того, чтобы создавать флер экзотики для белой клиентуры? Интересно также, не является ли он представителем китайской профессуры, что впала в немилость у руководства своей страны. И то и другое могло бы стать забавным извивом сюжета.
— И как долго вы здесь работаете?
На секунду он задумчиво умолкает, а затем говорит:
— Лет, наверное, уже девять. Или десять. Жена настаивала на переезде в Калифорнию, но я хотел быть рядом с нашей дочерью. Может, и переедем, когда она закончит учебу.
— О, круто! — лицедействую я. — Ваша дочь учится в Джорджтауне?
— В университете Джорджа Вашингтона. На экономическом.
Он берет тряпку и поворачивается к другим столикам. Мне не хочется его терять, и я с огоньком спрашиваю:
— А как вам нравится работать в этом ресторане? У вас есть какие-нибудь интересные истории… об этой вашей работе?
— Извините, вам чем-нибудь помочь?
Из кухни размашисто выходит официантка и с прищуром нас оглядывает, после чего что-то быстро и отрывисто говорит мужчине по-китайски. Его ответ звучит вяло — вероятно, что-нибудь вроде «успокойся», — но та повышает голос. Наконец он, пожав плечами, бросает тряпку на стол и скрывается в кухонном проеме.
Официантка поворачивается ко мне.
— Если есть какая-то проблема, я буду рада помочь.
— О нет, — машу я руками в знак извинения, — все в порядке! Просто небольшой разговор, который затеяла я. Ваш работник, наверное, был занят?
— Да, мы тут все загружены. Вы уж извините, у нас здесь тихо, но за персоналом все время нужно приглядывать, чтобы работали исправно.
Я устало повожу глазами. Кроме меня, здесь никого нет; как может быть кто-то загружен работой?
— Ничего-ничего, — говорю я как можно миролюбивей.
Она все не уходит.
— Есть еще какие-то вопросы?
Ее голос дрожит. Она напугана. Внезапно я понимаю, на что это похоже — она, должно быть, думает, что я из полиции или иммиграционной службы и хочу задержать старика. «О боже мой». Я машу перед собой руками, чтобы… что? Показать, что у меня нет пистолета или значка?
— Да нет же, все не так…
— Тогда что так? — Накренив
