не обращали на нее внимания. Ей остро-остро хотелось быть с ними, играть. Они смеялись. А если не смеялись, им просто было интересно. Такие мячи – яркие, красивые. Шептались все время между собой. Одним словом – дети. Но она не отсюда. Мария, спрятавшись за горой песка, по колено в воде, остановилась посмотреть. Ей бы такой мяч! Она одна, всегда одна, без мяча, без пластмассового грузовичка. Только учителя: балета, китайского языка, шахмат, скрипки, рисования… Но есть мальчик с белыми волосами, с которым можно играть. Брызги разлетались в свете луны. Разлетался мокрый песок. Водичка капала, плескала. Может, они, эти дети, хотят кого-то утопить?
Мария наконец поняла, что с ними не так: они счастливые. Счастье отвратительно. Жизнь царапает людей, и так должно быть, но люди не должны притворяться, что всем довольны, даже если рады, когда царапает, а не режет. Счастливыми можно быть в отпуске или в старости. Но эти – в отпуске, им можно.
Черный волк вышел из леса, принюхался. Брезгливо морща морду, прошел мимо бледных людей, которые с безразличным удивлением реагировали на его звериный запах и прикосновение. Он шел к Марии. Волк прыгнул в речушку, подплыл к девочке. Раскрывая ее инкогнито, сказал: «Мария. Здесь глубоко, а ты делаешь вид, что идешь по дну, хотя на самом деле дна под ногами нет». – «А мне так нравится!» – «Наверное, ты спишь и это тебе снится, потому что так не бывает». – «Тогда я проснусь».
И опора уплыла из-под ног, Мария падала. И ударилась подбородком о крышку стола. Подняла недовольное лицо, собираясь заплакать. Но ей ведь уже исполнилось одиннадцать лет, одиннадцатилетние не плачут так легко. Перед ней были люди, которые беззвучно танцевали на палубе яхты. Наклонялись и подпрыгивали. Похожие на прозрачных клещей. Она заговорила сама с собой. Шепотом. «Прошлым летом меня укусил клещ. И что? А ничего, пошли к врачу, он дал такую мазь, от нее рана заживает, только кожа, где помажешь, синеет и облазит. А вообще я могла умереть. Врач сказал. Если бы я не пришла, пришла на два часа позже, я бы обязательно умерла. Еще я нашла золотую серьгу. Это мне мама дала. А до того я потеряла золотую цепочку. Я ее уже не найду? Где же мне их искать! Потом, я уже пробовала крысиный яд. Он такой, почти сладенький. Конечно, иначе крысы его ни за что не ели бы. Такой желтый. Мне даже не промывали живот? Нет, мне ничего не сделалось. Я же чуть-чуть попробовала. Если бы пришел папа, мы бы поплыли на лодке к рифу. А мама и не знает, что мы к рифу плаваем. Мама не знает, что папа недалеко поселился».
Подошла мама в вечернем расшитом платье, с чужими накрашенными глазами, и сказала: «Что-то Машенька уже совсем носом клюет. Беги, золотце, спать, пожалуй. Только не забудь помыть руки и лицо! Уже поздно… И зубы не забудь почистить!»
Она все еще была послушной девочкой. Хотя и лицо, и руки мыть, притом с мылом, это чересчур, это терзать свою плоть и суть.
Но Мария послушно встала и пошла в каюту, и пока она шла, прошло десять лет, потому что она заблудилась, не туда повернула, попала в мамину каюту; и за это время у нее появился жених, молодой человек с белыми волосами. Свадьба была назначена на следующий день. Мария не спала всю ночь: неуютно в пустой кровати, без игрушек; встала утром, без пятнадцати пять, и посмотрела в зеркало. В нем отражалась достаточно свежая девушка с правильными чертами лица, слегка сонная, мягкая и равнодушная, как кошка. А за лицом (позади) в зеркале отражалась бесконечность неподвижного моря. Она смотрела и не могла насмотреться. Только собственные глаза ей не нравились – неподвижные, как у фарфоровой куклы.
К ней пришли шумные подруги (имен их Мария еще не запомнила), а одна прикатила на колесиках манекен, на который было надето платье Марии. Невеста подошла к искусственной женщине, дотронулась до пластмассового рта и запачкалась помадой. «Надо поменяться одеждой», – посмеялась она. Что-то эта помада показалась плохой приметой. Платье осторожно сняли с манекена, а с Марии – ночную сорочку, и платье надели на Марию, а сорочку – на манекен.
Длинный шлейф из парчи не помещался в каюте, на несколько метров вытягивался в коридор, свисал из иллюминатора и снаружи болтался в воде. Маленькие чернявые девочки с пробивающимися из лопаток крыльями, в дурацких синтетических праздничных платьях, пришли нести шлейф. Волосы Марии подняли и всю ее, от прически до кончика шлейфа, который увлеченно грызли молодые рыбы, накрыли красной вуалью.
Венчание было назначено в соборе, построенном прямо на воде, вырастающем из моря. Высокие башни белого камня. Море вокруг собора всегда спокойное, даже если бушует шторм – вокруг него гладко. Добраться до него можно лишь на лодке. Подплываешь, и наплывает тишина. Сколько бы людей ни было внутри, слышен только плеск воды. Вплывая в собор (вода и внутри), оказываешься не в большом нефе, а в укромных перегороженных коридорах. Плывешь. Пол под водой украшен драгоценными камнями. Свод высоко, витражи роняют синие и желтые лучи в воду. На стенах мозаики. Проплываешь дальше и не знаешь, как добраться до центра.
Жених уже там. Ждет. Нервничает. Но даже нервничает он элегантно. Живой, но все же прекрасный. Прекрасный, но все же живой. Именно это пробирает до самого нутра: такой совершенный, что не верится, что он настоящий. Красив, как никогда, блестят серые глаза из-под белых прядей.
Долго говорил священник – в золотых одеждах, сгорбленный, голубые глаза затянуты старческой пленкой, не поймешь – очень добрые (как и должно быть) или лживые. Но голос хороший, без срывов. Красивая церемония. Она видела все в алой дымке, смотрела из-под своей фаты, точно из яйца, и было жарко, душно в этом закрытом красном субпространстве, полном собственного дыхания и запаха, и старалась дышать не слишком часто. Скорее бы поцелуй, когда наконец уберут эту пленку. Мария совсем не видела гостей. Боковым зрением она могла различить только шляпки и прически. Хотелось обернуться, посмотреть, кто же пришел ее поздравить, и вообще пришел ли кто, есть ли там кто за спиной, могут ли живые люди быть совсем беззвучными, почему она слышит только священника да шорох вуали… Но лишнее движение запечатлелось бы навечно на видео, испортило бы весь брак. И Мария не моргая смотрела на жениха, в его серые глаза, теплые к ней. Сегодня, уже сегодня… На его слегка впалые щеки – почему впалые, недобрые, нежный к ней, каков же он с остальными?
Наконец
