– Вы тогда говорили о Каратыгине и вообще об игре актеров с этим господином… как его фамилия?
– Белавин.
– Да, Белавин; очень, кажется, умный человек, и я очень тоже бы желал с ним познакомиться.
«Ну, тот вряд ли разделяет это желание», – опять подумал про себя Калинович.
– Мне совестно тогда было сказать о себе, – продолжал студент, – но я сам страстный любитель театра, и страсть эта живет во мне с детства и составляет мое величайшее блаженство и вместе мое несчастие.
– Почему же несчастие? – спросил Калинович.
Студент горько усмехнулся.
– Потому, – начал он насмешливым тоном, – что я имел несчастие родиться на свет сыном очень богатого человека и к тому еще генерал-лейтенанта, который говорит, что быть актером позорно для русского дворянина.
«Есть же на свете такие дураки, которые страдают от того, что богаты и дети генералов», – подумал про себя Калинович.
– А вы думаете быть актером? – спросил он.
– Да, это мое почти решительное намерение, – отвечал молодой человек, – и я нахожу, что идея отца совершенно ложная. По-моему, если вы теперь дворянин и писатель, почему ж я не могу быть дворянином и актером, согласитесь вы с этим?..
– Быть актером, конечно, не позорно ни для кого, но в самой деятельности есть разница.
– Какая же разница? Искусство сравнивает людей: писатель – художник и актер – художник.
– Большая и существенная разница: творчество одного свободно, самобытно; другого – подчиненное. Те же отношения, как исполнителя к композитору: один создает, другой только усваивает, понимает… – проговорил Калинович.
– Но разве актеры не так же свободно создают?.. Один играет роль так, другой иначе – не правда ли? – отнесся студент к немцу.
– Да, это так, – отвечал тот.
– Я не про то говорил, – возразил нехотя Калинович и, не надеясь, видно, на понимательную способность своих слушателей, не хотел более объяснять своей мысли и замолчал.
– Но скажите вы мне, пожалуйста, – продолжал студент, – вы согласны с этой мыслью господина Белавина насчет Каратыгина?
– Кто ж с этим не согласен? – отвечал с усмешкой Калинович.
Студент пожал плечами.
– Не знаю-с; я до сих пор считал и считаю его величайшим трагиком и, разумеется, невольно подражал ему, хотя, конечно, всегда старался сделать что-нибудь свое, самобытное, – проговорил он.
– Стало быть, вы избираете собственно драматический род? – проговорил Калинович.
– Драматический. И потому вот теперь, чтоб собственно испытать себя, я взялся именно за Шекспира; другой месяц работаю над ним и, кажется, кое-что сделал.
– Как же вы работаете? – спросил Калинович с скрытною насмешкою.
– Обыкновенно как: запираюсь в своей комнате, становлюсь перед трюмо и начинаю изучать.
«А ведь лекций, болван, вероятно, не слушает», – подумал Калинович.
– На котором вы курсе? – произнес он вслух.
– На втором, – отвечал студент с пренебрежением, – и, вероятно, кончу тем, – продолжал он. – Пускай отец, как говорит, лишает меня благословения и стотысячного наследства; меня это не остановит, если только мне удастся сделать именно из Гамлета то, что я думаю.
«Вот дурак-то!» – продолжал думать сам с собой Калинович.
– Роль Гамлета, кажется, очень трудна по тонкости в отделке, – сказал он.
– Ужасно трудна, – подтвердил юноша, – но я откровенно могу вам сказать, что вполне сочувствую ей, потому что сам почти в положении Гамлета. Отец мой, к несчастью, имеет привязанность к нашей бывшей гувернантке, от которой страдала наша мать и, может быть, умерла даже от нее, а теперь страдаем мы все, и я, как старший, чувствую, что должен был бы отомстить этой женщине и не могу на это решиться, потому что все-таки люблю и уважаю моего отца.
«Ну, и семейных тайн не пощадил, этакая скотина!» – думал Калинович.
– За мое призвание, – продолжал студент, – что я не хочу по их дудке плясать и сделаться каким-нибудь офицером, они считают меня, как и Гамлета, почти сумасшедшим. Кажется, после всего этого можно сыграть эту роль с душой; и теперь меня собственно останавливает то, что знакомых, которые бы любили и понимали это дело, у меня нет. Самому себе доверить невозможно, и потому, если б вы позволили мне прочесть вам эту роль… я даже принес книжку… если вы только позволите…
– Если вам угодно; но я судья плохой, – отвечал Калинович, проклиная в душе гостя и его страсть.
– Вы судья превосходный, – отвечал молодой человек, уж вставая и вынимая из кармана перевод Полевого.
– Не будете ли вы так добры прочитать за короля и королеву? – прибавил он, относясь к немцу.
– Извольте; но я говорю очень дурно по-русски, – отвечал тот.
– Это ничего; пожалуйста!.. – подхватил юноша и стал в грустную позу Гамлета в первом явлении. – Начинайте! – сказал он немцу, который, насилу нашедши, где говорит король, прочел:
«– Теперь к тебе я обращаю речь, мой брат и мой любезный сын, Гамлет!
– Немного больше брата; меньше сына», – произнес молодой человек с грустной улыбкой.
«– Зачем такие облака печали?» – прочел немец.
«– Так близко к солнцу радости, могу ли одеть себя печали облаками, государь?» – отозвался с грустною иронией Гамлет.
«– Зачем ты взоры потупляешь в землю, будто ищешь во прахе твоего покойного отца? Таков наш жребий: всем живущим умирать!» – возразил немец.
«– Да, королева, всем живущим умирать: таков наш жребий!» – подтвердил многозначительно студент.
«– Если так, зачем же смерть отца тебя печалит, как будто тем закон природы изменен! Так кажется, смотря на грусть твою», – продолжала королева.
«– Не кажется, но точно так я мыслю. Ни черные одежды и ни вздохи, ни слезы и ни грусть, ни скорбь, ничто не выразит души смятенных чувств, какими горестно терзаюсь я. Простите!» – проговорил молодой человек, пожав плечами и обращаясь к немцу. – Хорошо? – прибавил он своим уже голосом.
– Да, хорошо, – отвечал немец.
Калинович сердито смотрел в угол. Юноша ничего этого не замечал.
– Это еще не так хорошо, неловко с переговорами. А лучше я прочту его известную «to be or not to be», – проговорил он скороговоркой и тотчас же ушел за дверь, откуда появившись совершенно грустный и печальный, начал:
«– Быть или не быть – вот в чем вопрос. Что доблестнее для души: сносить удары оскорбительной судьбы, или вооружиться против моря зол и победить его, исчерпав разом! Умереть… уснуть!..» Нет, это не выходит, холодно: это не задушевно – не правда ли? – отнесся он к немцу.
– Это холодно; да! – подтвердил тот.
– Холодно, – согласился и сам актер. – Позвольте, я лучше прочту другое, где больше одушевления, – присовокупил он опять скороговоркой и снова начал: «– Для чего ты не растаешь, ты не распадешься прахом, о, для чего ты крепко, тело человека! И если бы всесильный нам не запретил самоубийство, боже мой, великий боже! Как гнусны, бесполезны, как ничтожны деяния человека на земле! Жизнь! Что ты? Сад заглохший под дикими бесплодными травами. Едва лишь шесть недель прошло, как нет его, его, властителя, героя, полубога пред этим повелителем ничтожным, пред этим мужем матери моей. Его, любившего ее любовью столь пламенной. Небо и земля! Могу ль забыть? Она, столь страстная супруга, один лишь месяц, я не смею мыслить… О женщины! Ничтожество вам имя… Башмаков еще не износила, в которых шла за гробом мужа, как бедная вдова, в слезах, и вот она – она! О боже! Зверь без разума, без чувства грустил бы доле. Она супруга дяди, который так походит на отца, великого Гамлета, как я на Геркулеса!» – произнес трагик с одушевлением. – Хорошо это, скажите мне, пожалуйста? Вполне ли я выполнил, или еще мне надо поработать? – пристал уже он к Калиновичу.
– Хорошо, – отвечал тот и думал про себя: «Что ж это такое, наконец?»
– В самом деле хорошо? – спрашивал юноша с блистающими от удовольствия глазами. – Впрочем, у меня другое место выходило еще лучше. Позвольте уж! – прибавил он и, приняв опять драматическую позу, зачитал: «– Комедиант! Наемщик жалкий, и в дурных стихах мне выражая страсти, плачет, бледнеет, дрожит, трепещет! Отчего и что причиной? Выдумка пустая! Какая-то Гекуба. Что ж ему Гекуба? Зачем он делит слезы, чувства с нею? Что если б страсти он имел причину, какую я имею, он залил бы слезами весь театр, и воплем растерзал бы слух, и преступленьем ужаснул, и в жилах у зрителей он заморозил кровь».
Последние слова были так громко произнесены, что проходившая мимо квартирная хозяйка испугалась и, приотворив двери, спросила:
– Батюшки! Что такое у вас?
– Ничего, – отвечал Калинович и, не могший уже более удержаться, покатился со смеху.
Юноша сконфузился.
– У меня как-то не выходит… сам чувствую… Не правда ли? – спросил он.
– Нет, что ж? Ничего! – отвечал Калинович.
– А который час? – отнесся он, зевая, к немцу.
– Девять часов, и мне позвольте уж уйти: я желаю еще быть в одном месте, – отвечал тот, вставая.
