Зенобия, Перизада и прочие прислужницы. Зенобия – дочь убиенного Родамистом Митридата, его дяди, но выданная замуж еще прежде смерти отца, гаремное существо, рожденное и воспитанное для чувственного наслаждения супруга, и потому Перизада напрасно хочет возбудить в ней ненависть, желание мести – страсти, ее невинному сердцу вовсе чуждые. Перизада ей напоминает о удавлении отца и кто его убийца, Зенобия едва этому верит. Отца она мало видала, почти не знала, муж ближе к ее сердцу, и ее долг его любить, угождать ему во всем и трепетать его гнева. Что приобретет она бесплодною местию? Успех невероятен, способы к тому превыше женских ее сил. Но если бы и удалось – какое от того счастие? Перизада трогает ее совесть гневом небесным[48]. Зенобия впадает в грусть, Перизада предлагает ей ворожбу для развлечения и святого пустынножителя, который давно управляет ее собственным суеверием. Его вводят сенные девушки потаенно. Он еще более подкрепляет слова Перизады. Наконец Зенобия совершенно расстроена его таинственными прорицаниями. Он с нее берет слово, что она ночью, в сопровождении Перизады, придет в капище вне города, где склеп царей армянских, и мертвых зовет во свидетели, что там откроет ей тайну, от которой зависит будущее безмятежное течение ее жизни. Зенобия говорит ему, что Родамист всеми любим и злодеям страшен; кто покусится восстать против него? Юродивый пустынник уверяет ее в противном.
Евнух возвещает приход Родамиста. Пустынник скрыт толпою женщин. Сцена Родамиста с Зенобиею наедине: она печальна; воспоминания, которыми ей сейчас возмутили душу, препятствуют ей предаться иному чувству. Родамист недоволен ею, подозревает в ней притворство, нелюбовь. Ни в ком не уверенный, окруженный трепещущими рабами, скрытыми предателями и открытыми корыстолюбцами… неужели в лоне супружеской любви нет ему успокоения!! Оставляет ее расстроенную и сам в волнении.
Бахрат входит с Ассюдом, который уже включен совершенно в тайное умышление против Родамиста. Армасил скорбит при самом Ассюде о сей неосторожности. Ассюд горит нетерпением отомстить царю, Армасил об одном его просит – о совершенном бездействии и о скромном сохранении тайны. Ассюд обещает более: он на себя берет убить царя. Армасил всем в свете заклинает его не предаваться сему нетерпению, что он прочих тем губит, не совершив ничего; наконец говорит, что их дело слишком зрело, еще несколько мгновений, и кто поручится, что они не будут преданы – участников слишком много, в которых он не уверен, и потому надобна решимость; последнее слово – сходбище ночью и потом за оружие. (NB. Характер Армасила самый основательный: он не скор, но тверд в поступках и более молчалив; опасность его не пугает, но неосторожности не простит себе. В 3-м действии совершенное развитие его характера, которому Ассюд во всем противоположен.) Некоторые из заговорщиков присоединяются к сей беседе. Вообще надобно заметить, что народ не имеет участия в их деле – он будто не существует. В 3-м уже действии возмущение делается народным, но совсем не по тем причинам, которыми движимы вельможи: восстав сама собою, мгновенно, грузинская дружина своими буйствами, похищениями у граждан жен и имуществ восстановляет их против себя.
Аспрух велит через евнуха, чтобы все удалились; ему повинуются. Входит Родамист, несколько слов с Аспрухом о порядке дружины. Аспрух доносит о содружестве между собою многих сомнительных царедворцев, Ярванда, Бахрата и проч. Родамист презирает слишком людей, чтобы от них бояться чего-нибудь важного. Он желает какого-нибудь важного происшествия, чтобы в полной мере предаться своей деятельности, измерить себя, людей и силу обстоятельств, насколько он их превысить может, – враги нужны великому человеку. Но скрытно и прилежно велит за ними наблюдать, при первом двусмысленном движении донести ему вновь; если требуется спеха – схватить их без доклада ему и ввергнуть в оковы; если опасность неминуема – без исследования предать смерти. Отпускает Аспруха с евнухом; несколько слов о Зенобии, о гареме; евнуху поручает насчет женщин, как Аспруху о вельможах. Родамист один. Смутное предчувствие, недоволен своим положением.
Но кто это, бродит вокруг ставки, в часы царского отдохновения, когда никто сюда не смеет приближаться? Боязлив, озирается… Родамист готовится к обороне, но делает вид, будто не замечает скрытного врага. Ассюд сперва медленно подступает, потом устремляется на царя, обезоружен им и ранен в руку.
В 2-м <акте> Ассюд хочет заколоть Родамиста, тот удерживает его, притворное соучастие, выманивает у него тайну, потом свирепствует.
В 3-м <акте> заговорщики ссорятся о будущей власти, в эту минуту устремляется на них Родамист.
На замечанье Феб дает,
Что от каких-то вод
Парнасский весь народ
Шумит, кричит и дело забывает,
И потому он объявляет,
Что толки все о Липецких водах
(В укору, в похвалу, и в прозе, и в стихах)
Написаны и преданы тисненью
Не по его внушенью!
<Ноябрь 1815>
Comptable de l'ennui, dont sa muse m'assomme,
Pourquoi s'est-il nommé, s'il ne veut qu'on le nomme?
Gilbert[49]
Эй! Господа!
Сюда, сюда!
Для деловых людей и праздных
Есть тьма у нас оказий разных:
Есть дикий человек, безрукая мадам.
Взойдите к нам!
Добро пожаловать, кто барин тороватый1,
Извольте видеть – вот
Рогатый, нерогатый
И всякий скот:
Вот вам Михайло Моськин,
Вот весь его причет:
Княгини и
Княжны,
Князь Фольгин и
Князь Блёсткин2;
Они хоть не смешны, да сам зато уж он
Куда смешон!
Водиться с ним, ей-богу! праздник.
Вот вам его Проказник4;
Спроказил он неловко – раз упал,
Да и не встал.
Но автор таковым примером
Не научен – грешит перед партером,
Проказит до сих пор:
Что видит и что слышит,
Он обо всем исправно вздор
И говорит и пишет.
Вот Богатонов3 вам – особенно он мил,
Богат чужим добром – все крадет, что находит,
С Транжирина кафтан стащил
Да в нем и ходит.
А светский тон
Не только он –
И вся его беседа
Переняли́ у Буйного Соседа5.
Что вы? Неужто по домам?
Уж надоело вам?
И кстати ль?
Вот Моськин – Наблюдатель6;
Вот С<ын> О<течества>6, с ним вечный состязатель,
Один напишет вздор,
Другой на то разбор,
А разобрать труднее,
Кто из двоих глупее?..
Что вы смеетесь, господа?
Писцу насмешка не беда.
Он знает многое смешное за собою,
Да уж давно махнул рукою,
Махнул пером, отдал сыграть,
А вы, пожалуй, рассуждайте,
Махнул пером, отдал в печать,
А вы читайте.
16 октября 1817
Путешественник в Персии встречает прекрасного отрока, который подает ему кальян1. Странник спрашивает, кто он, откуда. Отрок рассказывает ему свои похождения, объясняет, что он грузин, некогда житель Кахетии.
В каком раю ты, стройный, насажден?
Какую влагу пил? Какой весной обвеян?
Эйзедом2 ли ты светлым порожден,
Иль благодатным Джиннием взлелеян?
Когда, заботам вверенный твоим,
Приносишь ты сосуд водовмещальный
И сквозь него проводишь легкий дым,–
Воздушной пеною темнеет ток кристальный
И ропотом манит к забвенью, как ручья
Гремучего поток в зеленой чаще!
Чинара трость творит жасминной длань твоя
И сахарныя трости слаще,
Когда палимого Ширазского листа3
Глотают чрез нее мглу алые уста,
Густеет воздух, напоенный
Алоэ запахом и амброй драгоценной!
Когда ж чарующей наружностью своей
Собрание ты освети́шь людей,–
Во всех любовь!.. Дерви́ш4 отбросил четки,
Примрачный вид на радость обменил:
Не ты ли в нем возжег огонь потухших сил?
Не от твоей ли от походки
Его распрямлены морщины на лице
И заиграла жизнь на бывшем мертвеце?
Властитель твой – он стал лишь самозванцем.
Он уловлён стыдливости румянцем,
И ку́дрей кольцами, по высоте рамен
Влекущихся, связавших душу в плен,
И гру́ди нежной белизною,
И жилок, шелком свитых, бирюзою,
Твоими взглядами, под свесом темных вежд,
Движеньем уст твоих невинным, миловидным,
Твоей, не скрытою покровами одежд,
Джейрана легкостью и станом пальмовидным.
В каком раю ты, стройный, насажден?
Эдема ль влагу пил, дыханьем роз обвеян?
Скажи: или от Пери ты рожден,
Иль благодатным Джиннием взлелеян?
«На Иоры5 берегах,
В дальних я рожден пределах,
Где горит огонь в сердцах,
Тверже скал окаменелых;
Рос – едва не из пелен,
Матерью, отцом, безвинный,
В чужу продан, обменен
За сосуд ценинный6!
Чужой человек! скажи: ты отец?
Имел ли ты чадо от милой подруги?
Корысть ли дороже нам с сыном разлуки?
Отвержен ли враном невинный птенец?
Караван с шелками шел,
С ним ага7 мой. Я, рабочий,
Глаз я долго не отвел
С мест, виднелся где кров отчий;
С кровом он слился небес;
Вечерело. Сном боримы,
Стали станом. Темен лес.
Вкруг огня легли мы.
Курись, огонек! светись, огонек!
Так светит надежда огнем нам горящим!
Пылай ты весельем окрест приседящим,
Покуда спалишь ты последний пенек!
Спал я. Вдруг взывают: «бой!»
В ста местах сверкает зелье8;
Сечей, свистом пуль, пальбой
Огласилось все ущелье.
Притаился в глубь межи
Я, и все туда ж влекутся.
Слышно – кинулись в ножи –
Безотвязно бьются!
Затихло смятенье – сече конец.
Вблизи о́гня брошен был труп, обезглавлен,
На взор его мертвый был взор мой уставлен,
И чья же глава та?.. О, горе!.. Отец!..
Но могучею рукой
Был оторван я от тела.
«Будь он проклят, кровный твой! –
В слух мне клятва загремела.–
Твой отец разбойник был…»
И в бодце9, ремнем увитом,
Казнь сулят, чтоб слез не лил
По отце убитом!
Заря занялась. Я в путь увлечен.
Родитель, ударом погибший бесславным,
Лежать остается – он вепрям10 дубравным,
Орлам плотоядным на снедь обречен!
Вышли мы на широту
Из теснин, где шли доселе,
Всю творенья красоту
В пышной обрели Картвеле11.
Вкруг излучистой Куры
Ясным днем страна согрета,
Все рассыпаны цветы
Щедростию лета…»
<До 1822>
