Персональный пенсионер, член КПСС с 1917 года Долгушев Г. А… Красноярский край".
"Я горжусь тем, что живу в одном городе с вами. Горжусь тем, что есть женщины, о которых очень хорошо сказал декабрист Беляев: "Слава стране; вас произрастившей. Вы стали поистине образцом, самоотвержения, мужества, твердости при всей юности, нежности и слабости вашего пола. Да будут незабвенны имена ваши".
Несомненно одно — на таких людях выстояла наша страна все невзгоды, и стоять ей вечно потому, что рождает она таких людей не для подвигов, а для больших повседневных дел, Может, мои слова звучат несколько патетически, но очень трудно выразить свои чувства обычными понятиями.
Г. Ворошиловград, Боуфалик Алла".
"Здравствуйте, дорогой, незнакомый человек!
Мне, право, очень неудобно отнимать у вас время, но иначе я не могу. Только, пожалуй, я допустила ошибку, назвав вас незнакомым. Разве можно считать незнакомым человека, о котором знаешь самое главное? По-моему, нет. Вы, наверное, не удивитесь, получив это письмо. Подобных писем вы, наверное, получаете очень иного. Иначе и быть не может. Я только что прочитала вашу повесть и просто не могу не выразить вам свою благодарность. Огромное-огромное спасибо! Спасибо от всех моих друзей. Трудно представить то, что творится сейчас со мной. Мне и моим друзьям по 17 лет. Мы заканчиваем 10-й класс. Может быть, поэтому часто спорим о том, что такое счастье, в чем смысл жизни. Вы, наверное, представляете, какие вопросы волнуют человека, когда вот-вот веред ним распахнутся двери школы и нужно будет впервые самому выбирать свою единственную тропу. Нетрудно понять, какое место в наших сердцах займет ваша книга. Не знаю почему, но сейчас я на многое посмотрела по-новому. Я уверена в том, что ваши Сергей и Таня очень многим вернут веру в счастье, способность мечтать даже тогда, когда это кажется невозможным, и, главное, веру в себя, в свои силы. Большое спасибо вам за это. Я, конечно, почти не надеюсь получить ответ (хотя, если признаться, была бы очень счастлива), ведь я не единственная, кому захочется выразить вам свою благодарность. И еще… Я очень рада, что вы нашли свое место в жизни. Рада за вас, словно за очень хорошего друга. С нетерпением буду ждать ваших новых произведений. Хочется пожелать вам синего неба, ясного солнца и новых горизонтов.
Таня Белышкина, г. Горький".
После опубликования повести "Всем смертям назло…" ("Юность" № 1 за 1967 г.) на меня обрушился буквально поток писем. Пишут пионеры и комсомольцы, рабочие, инженеры, солдаты и ветераны революции. Пишут семьи, школы, пионерские отряды, комсомольские организации, библиотеки, экипажи кораблей. На обратных адресах — вся география нашей необъятной Родины.
Каждый день почтальон приносит от 70 до 120 писем. Они входят в мой дом как добрые хорошие друзья. Письма как лица, как души людей. И люди делятся со мной своими радостями и невзгодами, дарят улыбку или заставляют сердце сжиматься в болезненный комок.
По письмам я вижу, как входят в жизнь герои моей повести. Я чувствую себя счастливым и как человек, и как начинающий писатель оттого, что повесть принимается читателями, помогает им преодолеть какие-то свои трудности в жизни, стать немного добрее и чище.
У моих героев — Сергея Петрова и Тани — появилась целая армия новых друзей. Они приняты равноправными рядовыми в эту армию. Они снова в действующем строю. Они вместе со всеми борются за все доброе и хорошее. И я и Рита счастливы этим обстоятельством. Мы только смущены тем, что при всем нашем огромном желании ответить на все письма не можем сделать этого, как бы мы ни старались. Это просто выше наших возможностей.
Мне хочется от всего сердца поблагодарить всех моих друзей, приславших мне письма, за добрые слова и пожелания. Пожелать им, в свою очередь, всего самого доброго в их жизни. Успехов, здоровья, счастья. Большого, настоящего счастья борьбы и побед.
Г. Ворошиловград.
…Отшумели теплые дожди, отгремели летние грозы, отшуршал золотой листопад, и по утрам на пожухлых травах под ногами хрустела серебристая изморозь. Скоро мороз скует верхнюю корку земли, блестящим зеркалом придавит рябь луж, припорошит снегом, подует ветер, зима вздохнет полной грудью и завоет снежной круговертью. Каким он был, уходящий 1967 год?
Иногда мне хочется ход своей жизни сравнить с движением грузовика по длинной, ухабистой дороге. Он то набирал скорость, то сбавлял ее, начинал буксовать, порой его мотор совсем глох, и казалось, что больше уже никакая сила не приведет его в движение, но он оживал и начинал вновь медленно ползти вперед, преодолевая ухаб за ухабом, ревя из последних сил на подъемах.
В начале этого года грузовик выкатился на относительно ровную дорогу, ему врубили четвертую скорость, и он закружил в сплетении улиц, домов, городов, не зная отдыха и покоя.
Работа над новой повестью двигалась, было написано более половины задуманного, но все же темпы работы глубоко не удовлетворяли. Каждый день я ждал, что вот наконец-то поток читательских писем поутихнет, пропадет, то угнетающее совесть состояние, оттого что теперь уже не только ответить всем своим корреспондентам не могу, но и прочесть все письма, не в состоянии. Но почтовая сумка Тимофеевны, наоборот, тяжелела, и некогда развеселая фраза ее "усе тут" теперь звучала отрывисто и сухо. Жених ее вернулся из армии, отслужив положенный, срок, и, кажется, был очень решительно настроен покончить со своей холостяцкой жизнью и незамедлительно жениться. У Тимофеевны же это вполне законное желание сына особого энтузиазма не вызывало.
Да, 1967 год проносился а. каком-то ураганном темпе. Оглядываясь, назад, к его началу, я вспоминал сотни встреч, выступлений, диспутов, конференций. Шахтерские нарядные, пионерские лагеря, цехи заводов и фабрик, шкальные классы и студенческие аудитории, полевые аганы и воинские казармы, залы, клубов и Дворцов культуры Ворошиловграда и Донецка, Киева и Ленинграда, Москвы и Ульяновска, Харькова и Липецка, и лица, бесконечный ряд приветливых и печальных, задумчивых и веселых лиц людей.
Что несу я им? Может, никому не нужны эти встречи? Тогда зачем волнуюсь перед каждым выступлением, трясусь в; поездах, и. самолетах вместе с Ритой, а главное, отнимаю время у работающих людей? Может, вовсе ни к чему все это?
Внимательно всматриваюсь в лица, стараюсь понять, о чем думают люди, слушая майя. Каждая аудитория имеет свой характер, Поэтому, даже рассказывай об одном и том же, совершенно невозможно повториться в словах, в чувствах, в интонации, и реакция зала, бывает самой разной. Она то толкает на сокровенный разговор, то одерживает до сухой скупости, и в этом не очень часто удается переломить ее. Да и вряд, ли нужно ломать, и возможно ли это? О том, хорошо или плоха говорил с залом, чувствуешь потом, за кулисами, после, выступления, когда, казалось все ни с того ни с сего начинаешь в душе ругать себя (зачем все это? Нет, не могу я говорить с людьми! Это не моя профессии Все! Конец! Больше не выйду на трибуну!) или чувствуешь, как по телу сладко растекается удовлетворение (недаром шел, ехал, волновался… им эта. нужно, они понимали, меня.
А бывают аудитории, которые понимают тебе, без слов, с первого взгляда, и, поняв, принимают, и ты сразу же сливаешься с ними, делаешься их неотделимой частью, где уже твоя боль — их боль, их улыбка твоя радость и их увесистые, нестройные рукоплескания — твое счастье. Эта рабочие аудитории".
Ярким летним, днем этого года Тарас Михайлович Рыбас, ответственный секретарь Ворошиловградской областной писательской организации, мой добрый старший друг и неизменный первый редактор моих немногочисленных произведений, Ангелина Капитоновна Захарова, артистка областной филармонии, лауреат республиканского конкурса чтецов, Рита и я прибыли в Киев по приглашению республиканского бюро по пропаганде художественной литературы, на встречи с трудящимися города героя.
Над Бориспольским аэропортов висело прозрачное, ясное небо. Было душно. Так душно, что казалось, будто самолеты, то и дело совершающие посадку, возили жар с самого солнца. Густой, горячий воздух струился над накаленной бетонкой, знойной рекой тек из сопл рычащих турбин. Аэропорт приливал и отливал людскими потоками, спешил, волновался, жил своим беспокойным привычным ритмом.
Нас встретил представитель бюро Федор Иванович Мopгун, как потом оказалось, добрейшей души человек, с застенчивой улыбкой и живыми, темными глазами. Он заметил нас издалека (с Тарасом Михайловичем Федор Иванович давно знаком) и отчаянно замахал руками, пытаясь ее то остановить нас, не то повернуть назад, к самолету. Мы действительно остановились и недоуменно переглянулись.
— Федор Иванович что-то придумал, — без всякого энтузиазма сказал Тарас Михайлович и, покрякивая, полез в карман за сигаретами. — А-а-а… вдруг протянул он, — все ясно!.. — и коротко рассмеялся. — Вот смотрите, братцы-кролики! Сейчас нас повернут к ероплану, выстроят у трапа и станут фотографировать.
