знаю, что если не чувствуешь боли в себе, то не сумеешь распознать ее и в других. Собственное страдание помогает взращивать в себе способность помогать другим.
Когда мой трехмесячный испытательный срок подходит к концу, я нервничаю, но сильные мира сего – Логичная Желтая, сочувственный Густо-Зеленый, даже консервативная Темно-Синяя – сходятся в том, что еще никогда персонал не был так удовлетворен своей работой. Питомник не будет работать как следует, если правильно не распределять энергию между моими сотрудниками.
Это вовсе не легко; я почти все время в стрессе, уматываюсь, часто не могу заснуть. Каждую неделю, а иногда и по два раза в неделю я езжу к Наоми на рэйки, рефлексологию, на все, чем могу восстановить себя. И почти всегда она советует мне просто-напросто глубоко дышать.
Но лучше всего мне помогает, больше всего придает сил то, что я без памяти люблю Энди.
* * *
В день рождения Лили я веду ее в симпатичный ресторан; может, кухня там и не самая изысканная, но в любом случае гораздо лучше той, к которой она привыкла. Я заранее предупредила, что буду с колясочницей, и, когда она появляется, в ресторане начинается суета, но не обидная для нее, а такая, по которой видно, что они подготовились к встрече. Конечно, из-за такого внимания ей не совсем комфортно, но не в плохом смысле. Мне тоже трудно, когда со мной так носятся; внимание кажется избыточным, незаслуженным, но от него я всегда чувствую себя лучше. Я знаю это от Энди.
Лили, брезгливо сморщившись, изучает меню, читает про себя, шевеля губами, трогает стаканы, просматривая страницу. Я знаю, что это скорее не брезгливость, а боязнь; боязнь нового опыта, новой еды, боязнь чего-нибудь не знать, что-нибудь не так произнести, боязнь, что что-нибудь не понравится, наконец, что она будет глупо выглядеть.
– Меню на итальянском языке, – поясняю я. – Потому что ресторан итальянский. По-английски вот, внизу напечатано.
– Ничего не разберу! Почему по-английски так мелко? – громко спрашивает она официанта, который наливает воду и раскладывает хлеб. Я глубоко вдыхаю и медленно, спокойно выдыхаю.
Она с негодованием отвергает холодный суп гаспачо, не допуская, что такое блюдо существует в природе. Что за идиот работает у них на кухне? Она выбирает минестроне: название знакомо ей по готовым супам в пластиковых емкостях. «Этот хоть горячий?» – не без сарказма спрашивает она официанта. Ей неловко; я-то ее знаю.
После долгого обсуждения с официантом, что есть что, поморщившись на большинство пунктов меню и придя в ужас от названий фирменных блюд, она заказывает простейшую пасту с томатным соусом из детского стола.
– Ну что ж… – произносит она, оглядываясь и немного расслабившись от того, что мука с заказом позади. – Очень даже неплохо.
Большинство людей в этих трех словах не услышат ничего особенного, но для меня в них скрыт глубокий смысл. Это оскорбление. Она как будто говорит: посмотри, как ты теперь живешь, как вознеслась с тех пор, как уехала, а вот я теперь совсем одна, без ничего. Что, думаешь, нос мне утерла, сидишь тут, показываешь, кто ты такая… Вот что она говорит.
– Да, на новой работе мне хорошо платят. В Лондоне по-другому и не проживешь. Здесь все дорого.
Она изучающе смотрит на меня в первый раз с того момента, когда я вернулась с работы и увидела, что она ждет меня у двери.
– Ты сейчас лучше выглядишь, чем в прошлый раз. Тогда ты выглядела так, как будто на панели работала.
По идее, такое должно ранить, но я смеюсь. Она, пожалуй, права: я действительно была не в форме, играла с самой собой, со всеми вокруг. Права она и в том, что я выгляжу теперь по-другому. До Лондона я чаще всего пряталась под своей одеждой. Одевалась в темное, носила спортивные костюмы, футболки, домашнюю одежду – лишь бы не выделяться; перчатки и очки дополняли картину. А сейчас моя жизнь – это далеко не только прогулки в парке, когда нужно что-то спортивное, чтобы было удобнее управляться с инвалидным креслом. На работу я особенно не наряжаюсь; мне нужно, чтобы было тепло и комфортно, но в то же время хочется быть стильной. И потом, у меня же есть Энди. Мы с ним ходим в рестораны, театры, клубы, пабы. Правда, я не рвусь знакомиться с его друзьями, но впереди приглашение на свадьбу, и я чувствую, что от него не отвертишься.
– В питомнике, – говорит она, тянется к блюду с хлебом, поставленному в центр стола, берет в руки каждый ломтик, смотрит, как на гранату, и оставляет себе самый простой.
– Да, это еще и питомник, – объясняю я и добавляю: – Выращиваем растения и цветы из семян.
– Я знаю, что такое питомник, – говорит она. – Тебе всегда нравились растения. Сейчас мистер Гангали следит за садом.
– Спасибо тебе, – говорю я.
– Сад же мой, – говорит она. – Но ты привела траву в полный порядок, так что мы ее не тронули. В то воскресенье мы с Олли даже позагорали.
И она довольно хмыкает.
Мне становится тепло при этих словах, и я отвечаю:
– Здорово.
– Я даже сгорела, представляешь? Заснула и получила солнечный ожог. Цвет, правда, красивый.
Она вытягивает свои тощие руки и крутит ими.
– Да, красивый.
Приносят закуски. У меня моцарелла буффало и помидоры.
– Это что? – спрашивает она, снова наморщив нос.
– Сыр.
– Сыр? Надо же… Совсем не похож.
Она пробует свой суп, зачерпывая его самым кончиком ложки, будто под ним может скрываться какая-то отрава. Глаза у нее загораются:
– Слушай, а вкусно!
Она смотрит на меня, и обе мы начинаем смеяться.
– Я такого хорошего супа никогда еще не пробовала, – сообщает она официанту, когда он забирает у нее тарелку. – Ой, наелась. Больше, наверное, ничего уже не влезет.
Она немного расслабилась: ничего страшного в этой еде нет, зря переживала. Я смотрю на цвета вокруг нее.
– Что? – настораживается она.
– Новые лекарства пьешь?
– Да.
Она не хочет об этом говорить. Хоть я содрогалась от мысли, что нужно идти сюда, вылезти из теплоты и уюта компании и постели Энди, нужно признать, что мне с ней легко. Я умею читать ее и поэтому чувствую себя в безопасности. Я знаю ее как облупленную. Над Энди я не могу взять верх; спорим мы чаще всего потому, что я ничего не чувствую, пока не знаю, что чувствует он. Он не знает о моих способностях, я предпочла ничего не говорить ему, потому что не знаю, как об этом сказать. Меня всегда вели другие, я реагирую
