Было уже совсем светло, как днем, восток алел с каждой минутой все сильнее; в гулком старом лесу перекликались птицы. Орешник быстро кончился, и впереди на гладкой выкошенной опушке показались изба с сараем и скотным двором. В этой избе и жили прислуживающие лесничему сестры Полина и Агафья. Полина была молодой вдовой, год назад пережившая смерть мужа, Агафья уж пять лет была замужем за конюхом Гаврилой.
Большая черная собака, лежащая у завалинки, почуя идущих, тут же вскочила на ноги, но завидя Таню и Куницына, побежала им навстречу, приветливо виляя хвостом.
Татьяна подошла к крыльцу и оглянулась, подождав, когда все подойдут, затем, обведя всех быстрым взглядом, она взяла Клюгина за руку и ступила на крыльцо, проговорив:
- Только тихо, пожалуйста.
Клюгин и остальные двинулись за ней. Миновав темные сени, они вошли в избу Внутри все было, как и должно быть - слева два небольших окошка, обеденный стол с лавками, справа большая русская печь, чуть поодаль - два сундука и лежанка.
Приложив палец к губам и не выпуская руки Клюгина, Татьяна тихо подвела его к лежанке.
Все последовали за ней и остановились в двух шагах.
Перед ними на большой медвежьей шкуре, застланной домотканной простыней, спали четверо детей. Широкое лоскутное одеяло, из-за жары скомканное ими, покрывало лишь их ножки, а сами они лежали голые, вплотную друг к дружке, перепутавшись ручками, ножками и нательными крестиками. Все четверо были русыми, с гладкими, словно трепаный лен, волосами, и, по всей вероятности, были погодками - старшему на вид было лет пять, самому маленькому - года два.
Едва Роман рассмотрел этих спящих малюток, как сердце у него сжалось от смирения. Они спали так, как способны спать только дети - выпростав и раскинув набегавшиеся за день ножки, положив руку на шейку сестры, ткнувшись носом в пухлую щеку брата, свернувшись калачиком; во всех этих сугубо детских позах было столько невинности и неги, что вошедшие взрослые люди оцепенели и стояли, неподвижно созерцая своих собратьев, недавно пришедших в этот мир. В тишине было слышно, как поцвиркивает за печкой сверчок и слабо трещит фитиль горящей перед иконой лампады.
Роман вдруг понял, зачем привела их сюда Татьяна, и от этого понимания новый приступ умиления ко всему малому и беззащитному сжал его сердце и слезы наполнили его глаза.
"Так вот как она ответила Клюгину! Вот как просто, как божественно просто!"
Губы его задрожали, ему захотелось обнять детей, Татьяну, этих пожилых людей, столь похожих на детей, и рыдать вместе с ними, рыдать от умиления, боли и радости... Чувствуя, что не в состоянии сдержать рыданий, Роман повернулся и вышел. Едва он ступил из темных сеней на крыльцо, как луч только что показавшегося над лесом солнца попал ему в глаза, словно отрезвляя.
Достав платок, Роман вытер слезы.
Орешины, луг, лес - все кругом золотилось в мягких несильных солнечных лучах. Сзади послышался скрип сенных половиц, и не успел Роман обернуться, как мимо него, опустив глаза, прошел Клюгин, и, спустившись с крыльца, медленно побрел прочь, сутулясь сильней обычного.
Почувствовав его состояние, Роман не стал окликать фельдшера. Темная ссутулившаяся фигура вошла в орешник и пропала.
"Так вот она какая!" - восхищенно подумал Роман, - "Так смело, так неожиданно. Это совсем не в духе робкой, застенчивей девушки. А главное - я совсем не ожидал от нее такого! Такой смелости, решительности! Едва стоило Клюгину пересечь черту допустимого и поставить под сомнение то, что является опорой для каждого человека, как она тут же ответила ему И как ответила! Сильно, точно, правдиво!"
Ему вдруг захотелось немедленно видеть ее.
Он повернулся к двери, и в этот момент, скрипя половицами, из сеней вышел Антон Петрович. В одной руке он держал пенсне, в другой платок. На щеках его блестели слезы.
Вытерев щеки, он со вздохом облегчения покачал головой:
- Господи... никогда так на ревел... Ну, Рома, тебе Бог такого ангела послал... ой.... просто душу всю перевернула...
Позади в сенях показались Красновский и Надежда Георгиевна. Слезы блестели у них на глазах. Красновский, протиснувшись между дядей и племянником, спустился с крыльца и, отвернувшись, стал смотреть на залитый солнцем лес.
Тетушка, отерев слезы платочком, быстро поцеловала Романа в щеку, прошептав:
- Рома, будь счастлив...
Спустившись с крыльца, она медленно двинулась вдоль палисадника, взяв себя за локти.
Из сеней вышел Куницын. Лицо его было мокрым от слез, белые усы дрожали. Присев на лавку, он закрыл лицо руками и разрыдался. Вышедшие вслед за Куницыным Красновская и Рукавитинов принялись утешать старика, хотя и в их глазах было отнюдь не сухо.
Прошло некоторое время, и на пороге показалась Татьяна.
Все, в том числе и далеко отошедшие Лидия Константиновна с Красновским, повернулись, словно почувствовав ее появление.
Стоя на крыльце, Татьяна смотрела на солнце. В глазах ее не было слез, на лице лежала печать покоя и благости.
Ее голубое платье в мягких солнечных лучах казалось зеленовато-золотистым, как купол церкви. Роман шагнул к ней. Их взгляды встретились. Он взял ее теплые, нежные руки в свои.
Татьяна смотрела на него, не отрываясь.
- Есть ли у тебя подвенечное платье? - спросил Роман.
- Есть, - ответила она.
Знакомый румянец вдруг покрыл ее щеки, и она опустила глаза, совсем как тогда, стоя в изножье у кровати раненого Романа.
Решительным и сильным движением он взял ее на руки и понес к дому через залитый солнцем орешник.
VIII.
В три часа наступившего дня хромой звонарь Вавила, маячивший в проеме звонницы и бесконечно долго смотревший из-под руки в сторону дома Воспенниковых, вдруг свесил чубатую голову вниз и крикнул хриплым надрывным голосом:
- Едуууут!
И тут же привычно потянул засаленную веревку, подведенную к языку старого колокола. Гулкие раскаты поплыли с колокольни и повисли в жарком воздухе над пестрой толпой, окружившей церковь.
- Едут, едут! - прошелестело по толпе, и все повернулись к дороге. Мужики в картузах, праздничных жилетках с расшитыми поддевками, парни в кумачовых, розовых и фиолетовых рубахах, бабы и девки в цветастых сарафанах, ребятишки все в возбуждении смотрели на пыльную дорогу, поднимающуюся от изб в гору и теряющуюся в зелени.
Вот из этой зелени, в клубах пыли вылетела коляска, запряженная тройкой, а за ней - другая, третья. Оживленный гул прошел по толпе, она стала заранее расступаться.
К буханью колокола и гомону крутояровцев стал примешиваться звук дребезжащих бубенцов приближающегося свадебного поезда. Становясь все более отчетливым, он словно успокаивал толпу, и она, постепенно стихнув, ждала, замерев. Наконец, три тройки вылетели из-за поворота и стали подъезжать к церкви.
Колокол забухал чаще, народ попятился, освобождая проход к храму, в распахнутых настежь дверях которого стоял дьякон в серебристом стихаре. Завидя приближающийся поезд, он попятился и скрылся в церкви, спеша дать знак отцу Агафону
Три тройки, между тем, шумно подкатив, остановились.
В первой находились невеста с женихом и Петр Игнатьевич Красновский, избранный на роль шафера. Во второй разместились Антон Петрович с Лидией Константиновной и Адам Ильич с попадьей. На третьей тройке, впряженной в весьма просторную, хоть и не очень новую коляску, приехали Надежда Георгиевна, Рукавитинов и еще четверо родственников батюшки и попадьи - Илья Спиридонович, Валентин Ефграфыч, Иван Иванович и Амалия Феоктистовна.
Едва Аким, правящий первой тройкой, натянул вожжи, как Петр Игнатьевич, облаченный в темно-синий костюм с белой гвоздикой в петлице, грузно спрыгнул на пыльную землю и протянул обе свои пухлые руки, дабы принять руку невесты.
Сидящая рядом с Романом Татьяна протянула руку и встала с такой осторожностью и робостью, что у Романа защемило сердце.
"Господи, помоги нам!" - взмолился он, видя ее смятение и скованность и начиная ощущать эти же чувства в себе самом.
Она же, опираясь на руку Красновского и чувствуя на себе сотни взглядов, сошла по ступенькам коляски так, словно они были стеклянные и могли расколоться под ее белыми туфельками.
"Господи, Господи, дай силы!" - повторял про себя Роман, вставая с сиденья и пугаясь каждому своему движению.
Ступеньки, земля, Татьяна и Красновский, стоящие на этой земле, - все показалось ему далеким и ускользающим. Крепко взявшись за край коляски, он медленно сошел на землю и впервые за всю жизнь ощутил ее непрочность. Все смотрели на него. Белый фрак был ему немного велик, белоснежный воротничок сжимал шею, ноги в новых длинноносых туфлях казались не своими.
"Господи, что со мной?" - мучительно подумал он, скользнув глазами по замершей толпе и успев заметить в ней высокую фигуру Дуролома, подмигивающего ему и скалящего зубы. Сзади подошли.
Кто-то шепнул ему что-то, он не понял, но покорно двинулся к дверям церкви, стараясь аккуратно ступать по ненадежной земле. Когда вошли внутрь, прохлада храма немного успокоила Романа, он поднял взгляд со своих остроносых туфель и впереди, перед собой увидел покрытый зеленым сукном аналой, дьяка и отца Агафона в расшитой золотом ризе, в фиолетовой камилавке с двумя витыми незажженными свечами в руке.
