— Отчего?
— Говорит, что не мог, потому что его попугай заболел. Совсем дурень. Прямо анекдот.
— Попутай? Ничего не понимаю.
— А вот расспросите. Он вам расскажет. Вот и делай после этого дела с русскими людьми.
Пошли в столовую. Действительно, сидит певец. Здоровается немножко смущенно.
— Правда, что вы из-за попугая не уехали? Ведь вы же нарушили контракт?
— Ну что поделаешь? — смущенно отвечал певец. — Может быть, еще как-нибудь наладится.
— Как же все это произошло?
— «Как произошло, как произошло»… — обиженно передразнил певец. — Заболела птица. И как раз в ночь перед отъездом. Язык у нее заболел. Стонала всю ночь, прямо как человек. Подойду, а она на меня смотрит, ну прямо в душу, ну прямо жалуется и помощи просит. Провозился с моим попкой всю ночь. Утром надо на пароход — а куда я его, больного, поташу? Да его, больного, и на пароход не пустят. У них это строго. Ну вот я и остался. Теперь, слава богу, поправляется. Выходил его. Ведь он у меня восемнадцать лет.
— Чудак! — сказала хозяйка. — Ну оставили бы его у кого-нибудь.
Он посмотрел с укоризной:
— Это больного-то? Как вам не стыдно!
— Ну потом бы вам его привезли, — уже не так уверенно сказала хозяйка.
Он посмотрел на нее очень серьезно и покачал головой:
— Нехорошо.
И все мы притихли. Нам что-то уже не было смешно.
А эта встреча двух душ произошла недавно. Одна душа принадлежала человеку.
Другая — кошке.
Человек был русский инженер. Николай Иторов.
Кошка — белая, пушистая, глаза янтарные. Звали кошку Лапушка.
Она инженеру Иторову была совсем чужая и даже малознакомая. Она была хозяйская кошка, а Иторов был жилец и никакого отношения и даже интереса к ней не имел.
Если Лапушка залезала в его комнату, он громко говорил, повернув голову к двери:
— Уберите кошку!
Он даже не знал, что она Лапушка.
К тому времени, которое предшествовало «встрече», инженер Иторов захворал. Захворал настолько, что трудно стало ходить на службу, трудно есть, трудно спать, вообще — трудно жить. Пришлось обратиться за помощью к доктору.
Доктор велел инженеру не утомляться, усиленно питаться, развлекаться и вообще быть богатым, счастливым и здоровым. Но, кроме того, прописал лекарства.
Денег у инженера было очень мало, так что он попробовал сначала быть счастливым и здоровым без лекарств. Но дело не наладилось. Пришлось купить пилюли и капли. Купив пилюли и капли, пришлось сократиться в усиленном питании. А чтобы можно было снова заплатить доктору, пришлось сократить пилюли и капли. Хвост вытащишь — нос завязнет.
Однако все-таки, как он ни сердился, а наука восторжествовала, и он стал понемногу поправляться. Решил доктора не бросать и продолжать лечение.
Хозяйка его куда-то уехала. Порядок в доме наводила приходящая баба. Слышно было, как она била посуду и бранила кошку. Вероятно, чтобы жилец приписывал битье посуды не ей, приходящей бабе, а кошке. А жильцу, между прочим, было абсолютно безразлично, на чьей душе грех.
И вот раз вечером перед уходом зашла баба к жильцу и сказала:
— Надо лучше отнести кошку к ветеринару, пусть он ее усыпит.
Иторов ничего сначала не понял:
— Усыпить? У кошки бессонница? Что за брехня!
Но баба объяснила:
— Кошка больна. Все равно не выживет, чего даром мучится.
Иторов рассеянно сказал:
— Бедная кошка.
Слово «бедная» вызвало в его душе известный рефлекс, рефлекс легкой жалости. Он встал и пошел в кухню.
Там в углу на покрытом войлоком ящике лежала белая Лапушка.
Он нагнулся и погладил ее.
Она приподняла голову, посмотрела ему прямо в глаза и тихо пискнула.
— Ну что, зверь, — сказал Иторов. — Надо будет лечиться, а то, сам понимаешь, помирать во цвете лет не стоит.
Завернул Лапушку в платок, понес к ветеринару.
Лапушкины дела оказались совсем плохи. Но еще не безнадежны. Нужно купить какие-то ампулы и давать ей по две в день.
— Возись тут с тобой, паршивая кошка! — ворчал инженер. — Самому жрать нечего.
Ампулы оказались серьезные, по двадцать франков штука. Ветеринар оказался еще серьезнее, взял за визит тридцать франков.
Иторов вздыхал и ругал кошку:
— Не воображай, однако, что это будет продолжаться. Тратиться на чужую паршивую кошку. Да ну тебя к черту!
Ампулы, однако, покупал и перенес Лапушку в свою комнату, «чтобы не бегать ночью по холодному коридору».
Свое лечение и усиленное питание пока что отложил. На двоих не хватит. Но все-таки наступил вечер, когда Лапушка вползла к нему на колени, и смотрела ему в глаза, и жаловалась тихими стонами.
И как раз в этот вечер забежала к нему милая дама, веселая, принаряженная, и сказала, что ей дали два билета на Шаляпина, и звала его с собой.
— Не могу, — мрачно отрезал он. — Не могу, и кончено.
— Так уж много работы? — погасшим голосом спросила милая дама.
— Вот именно, — сухо ответил он.
И в эту минуту он ненавидел милую даму за то, что очень хотел быть с нею, за то, что он идиот, и вместо того чтобы веселиться, должен нянчиться с издыхающей кошкой.
А Лапушка смотрела ему в глаза человеческими глазами, и чего-то просила, и как будто мучилась, что не может объяснить.
— Ужасно все это глупо, милая моя, — сердито говорил Иторов. — С чего ты взяла, что я могу тебя спасти? Я сделал все, что мог. Я, наконец, сам болен и лежу без лекарств. Я не попрекаю тебя, но ведь ты всю душу из меня вымотала.
Лапушка слушала его, и вдруг вытянула лапу, и положила ее ему на грудь. Точно заклинала в чем-то.
— Голубчик ты мой, — сказал Иторов. — Ну за что ты так мучаешься? Какие грехи должен ты, темный зверь, искупить? Наш разум человеческий привык все оценивать, отмеривать, обменивать. Ничего неоплаченного не понимает. А ты, зверь, ты не требуешь от Бога ответа, ты покорный. Если бы я был человеком верующим, я бы помолился за тебя, а я и этого не умею. И почему ты, умирая, пришел ко мне, к чужому и злому? Что ты знал обо мне, кроме моей нелюбви и раздражения? Откуда ты, темный зверь, знал?
А темный зверь отвечал тихим стоном, отвечал глазами и больше всего отвечал лапой, положенной на сердце человека.
И когда темный зверь, в земном бытии белая кошка Лапушка, задернул глаза свои мутной пленкой и, вздрогнув, затих, неверующий человек инженер Иторов нагнулся, поцеловал его в пушистый затылок и перекрестил истово и благоговейно, как человека, прижимая пальцы к белому лобику, к груди и к узким звериным плечам.
Лиля Люлина была босоножка.
Танцевала она, положим, редко, да и то в башмаках, потому что муж Люлиной, трагик Кинжалов, был ревнив и ставил вопрос ребром:
— Сегодня откроешь руки, завтра — ноги, а послезавтра что?
И вот из страха перед этим трагическим «послезавтра» Люлина и отплясывала свои босоножные танцы в чулках и туфлях.
Да это и не огорчало ее.
Ее огорчало совсем другое: она любила карты, а трагик не любил ее любовь к картам.
Она дулась в карты по целым ночам, а трагик дулся на нее по целым дням.
Возвращаясь под утро домой, она часто заставала его еще одетым, бледного, нервного — он не спал всю ночь.
Его раздражает ее позорная страсть.
Пусть она знает раз навсегда, что, пока она резвится за ломберным столом, он, бледный, тоскующий, с горькой улыбкой отчаяния, бродит один по темным комнатам и спрашивает у белеющего за окном рассвета: «Быть или не быть?»
Лиля Люлина мучилась за него, мучилась целый день до вечера. А вечером, вздохнув, уходила играть в карты.
Но все на свете кончается.
Однажды часов в шесть утра проигравшаяся в пух и прах Люлина возвращалась домой. Провожал ее комик Стрункин. Шли пешком. Комик подшучивал:
— Вы оттого и проигрываете, Лиличка, что муж в вас влюблен, как лошадь. Кто счастлив в любви, тому не может везти в карты.
Недалеко от своего подъезда Лиля остановилась как вкопанная:
— Смотрите. Ведь это он. Ведь это он! Действительно, это был он — трагик Кинжалов.
Выскочил он откуда-то из-за угла, бледный, с выпученными глазами, и быстро юркнул в подъезд.
— Как странно, он не видал нас, — удивился Стрункин.
— Господи, господи, — ахала Лиля. — По-моему, это он от бешенства ослеп. Он, верно, подстерегал меня, чтобы убить. Друг мой Стрункин, знаете — я не буду больше играть в карты. Бедный Боречка! Ведь он сошел с ума. Как вы думаете — он еще сможет оправиться?
Полная нежности и раскаяния, вошла она в спальню.
Кинжалов уже успел раздеться и даже заснуть. Но спал как-то вполглаза.
«Притворяется, — похолодела Лиля, — выждет, чтобы я уснула, и зарежет, как курицу».
