Я уклонился в сторону от главной темы, — пример, которому не советую следовать. Итак — о «хозяевах».
Я очень внимательно присматривался к ним, к их «нормальному» быту, прислушивался к их разговорам о жизни, — мне нужно было понять: какое право имеют они относиться к тем, кто работает на них, и, в частности, ко мне, как к людям более диким, более глупым, чем они сами? На чём, кроме силы, основано это право? Что их мещанская «нормальность» в существе своём — тупость ума, ограниченность сытых животных, — это было совершенно ясно, это вытекало не только из отношения к рабочим, но и к жёнам, детям, книгам, об этом говорил весь их «быт», поразительная малограмотность и враждебный скептицизм невежества по отношению к разуму, к его работе. В ту пору, лет пятнадцати — двадцати, я уже кое-что знал о взаимоотношениях религии и науки по книжке Дрэпера «Католицизм и наука». Эта и другие книги помогли мне понять вред канонического, или — что то же самое — нормативного мышления, основанного на фактах и догмах якобы неоспоримых, «данных навсегда».
Тот факт, что консерватизм мещанского мышления задерживал развитие технической культуры, слишком хорошо известен, но всё-таки я напомню, что принцип паровой машины был открыт за сто двадцать лет до нашей эры — до Р.X. — и почти две тысячи лет не находил практического применения; фонограф в форме змей был изобретён во II веке нашей эры Александром Абонтейским и служил ему для «предсказания будущего»; факты такого рода насчитываются сотнями, все эти факты изобличают постыднейшее невнимание мещанства к работе исследующей мысли, — последний из них таков: в текущем году Маркони передал по воздуху электроток из Генуи в Австралию и зажёг там электрические лампы на выставке в Сиднее. Это же было сделано двадцать семь лет тому назад у нас литератором и учёным М.М. Филипповым, который несколько лет работал над передачей электротока по воздуху и в конце концов зажёг из Петербурга люстру в Царском Селе. На этот факт не было обращено должного внимания, Филиппова через несколько дней нашли в его квартире мёртвым, аппараты и бумаги его арестовала полиция.
Консерватизм хозяев вскоре обнаружил предо мной и свою «идеологию», она выявилась в форме строго определённой и сугубо монархической: бог-отец, царь-отец, поп-отец, родитель-отец, и от бога до родителя туго натянута железная цепь неоспоримых норм, они установлены «навсегда».
Я видел, что хозяева неутомимо делают «нормальную» жизнь, но чувствовал, что делают они её всё-таки ленивенько и что они как будто не столько хозяева, сколько рабы своего дела, пожизненно обязанные делать его по примерам дедов и отцов.
Они всегда раздражались, кричали, жаловались на тяготу своего «труда», на тревоги, связанные с необходимостью командовать рабочими, покорно служить «начальству», обороняться против более сильных — денежно — хозяев. Иногда казалось: они сами понимают, что на средства, которые ими уже «нажиты», можно бы жить не так безрадостно, пошло и нищенски глупо, как живут они, а веселее, свободнее, что ли, вообще — как-то иначе. Во многих «хозяевах» чувствовалась тревожная неуверенность и даже страшок перед завтрашним днём, — это настроение они не скрывали друг от друга.
Когда «нормальный», подчиняясь приступу «тоски», бунтовал, срывался с цепи религии и древнего семейного уклада, думалось, что он бунтует именно со страха перед завтрашним днём. «Тоску» вызывал в нём ряд причин: собака выла, подняв морду вверх, — значит будет пожар; выла, опустив голову к земле, — ясно, что кто-то умрёт; курица пропела петухом — это к неведомому несчастью; встреча с попом обусловливала неудачу в деле. Бесконечное количество суеверных примет подтверждалось: пожары и неудачи были, люди умирали, «банкротились», разорялись; в семьях шла извечная и большей частью бесплодная борьба «отцов и детей»; отцы, создавая крупное промышленное дело, наживали большие капиталы, детей в молодости это или не увлекало, они предпочитали тратить, а не копить, или же настаивали на необходимости новых, опасных приёмов работы, на расширении «дела», или отрывались от семьи, уходя в университеты, становясь адвокатами, врачами, учителями. В общем — «дела» всё-таки разрастались, как бы самосильно, однако ограниченному сознанию единиц казалось, что всё трещит, разваливается, и необходимо «смотреть в оба глаза», «не зевать», а то — и «по миру пойдёшь».
«Солдат силён ружьём, купец — рублём», и «нормальные» вешали рубли на шеи себе десятками и сотнями пудов. Но весьма «нормальный» торговец мануфактурой Бакалдин, дожив до шестидесяти лет, начал читать книги Чернышевского и когда что-то понял, так изумлённо заговорил:
— Вот и перекувырнуло меня из уважаемых в дураки. Подумать только: сорок лет деньги копил, скольких людей разорил, изобидел, а оно оказывается, что деньги-то всему горю начало.
Другой, старик Замошинков, кричал:
— Попы забили нам башки, засорили души. Какой там, к чёрту лысому, бог, когда я, богатый, тоже издохнуть должен!
Я привожу здесь жалобы, оформленные наиболее остро, но мог бы привести десятки более нудных, вялых и бесцветных сетований. Они имели для меня весьма поучительное значение, ибо указывали, что «нормальная» жизнь изнутри неблагополучна, нездорова. Было совершенно ясно, что при всей ограниченности и пресыщенности вековой глупостью «нормальные» люди не совсем уверены в своей силе и на завтрашний день ожидают каких-то несчастий. Они «делают жизнь», а в ней откуда-то является сила, которая противоречит их стремлению к покою, к «более или менее устойчивому равновесию». У них есть кое-какая «историческая память», воплощённая в легендах о сказочных удачах и драматических неудачах сильных людей: дворян, купцов. Память эта внушает им, что победитель, увенчанный лаврами, — на лаврах и погибает. Погибает потому, что объелся сладостями жизни, или потому, что забыл: жизнь — борьба, а моментом его забывчивости воспользовался более сильный и — наступил ему на горло. «Нормальный» человек в сущности своей пессимист и человеконенавистник, именно поэтому он верует в кого-то, кто будто бы способен вознаградить его за треволнения земной жизни. Но, разумеется, надежда на посмертное блаженство не мешает никому скромно наслаждаться радостями земного бытия — обильной едой и выпивкой, игрой в карты, растлением девиц и прочими забавами, не мешает и жаловаться на тяжесть жизни.
Конечно, рядом с жалобами Бакалдиных, Замошинковых слышал я и другие голоса, другие мысли; их наилучше выразил трактирщик Грачев в споре с одним бывшим семинаристом:
— Всё это ты глупости говоришь и от нищеты твоей. Ты вот чего сообрази: кто всех богаче? Бог. Понял? Ну, тогда и выходит: чем я богаче — тем богу ближе. Богатый человек — большой человек, у него — свой закон, и не тебе, нищеброду, закон этот отвергать. Ты вот поел жареной картошки, выпил рюмку, и айда, уходи! Людей смущать я те не разрешаю, а то — знаешь, кто в Грузинском переулке живёт?
В Грузинском переулке помещалось жандармское управление.
Такие заявления я слышал не только со стороны богатых — сильных, но нередко и от забитой городской бедноты, от ремесленников, рабочих, прислуги. Они признавали власть хозяев законной не только потому, что «против рожна не попрёшь», «стену лбом не прошибёшь», но и по внушению церкви:
«Сильную руку судит бог», «Сила и слава — богатому даны», «И рад бы одолел, да бог не велел!»
А за всем этим — хотя «нормальные» были малограмотны и туповаты, однако, если действительность хватала их за пятки, неосторожно мешая свободе их действий, — они начинали не только громче ворчать и жаловаться, но уже «мыслить политически».
На дворе дачи губернского архитектора сидят подрядчики строительных работ и, ожидая, когда к ним выйдет начальство, размышляют о монопольной торговле вином. Маленький костлявый каменщик Трусов находит, что:
— Зря это. Ошибочка. Царь должен стоять в стороне от торгового дела. Дело это — спорное, а — кто может с царём спорить?
С ним все соглашаются, кроме штукатура Шишкина. Гриша возражает: царь — полный хозяин, хочет — вином торгует, хочет — хлебом, всё может. Но Трусов, строго прищурясь, говорит:
— Это, Григорий, побасенки. Нет, царь в такие дела не обязан вступать. Ты — сообрази: ежели я всю работу — и твою, и плотников, и столяров — под себя возьму, заплачете вы али нет?
Тут и Гриша согласился:
— Заплачем.
— Ну, то-то.
Сын мясника Курепина, гимназист, спрашивает:
— Пап, за что царя убили?
— Не угодил кому-нибудь.
Но Курепин тотчас спохватился и строго-ласково сказал:
— Ты про это лет через десяток спроси, а теперь — забудь. Царь у нас — имеется.
Пётр Васильев, «сектант-беспоповец», известный в Заволжье «начётчик», сидя в лавке Головастикова, даёт купцам Гостиного двора урок «политграмоты». Он говорит, что дворяне всегда убивают царей, если цари пытаются нарушить права дворянства. Так они убили трёх, лучших: Петра Третьего, Павла и Александра Второго, всех именно за то, что они хотели ограничить права дворян в пользу купечества и крестьянства. О пользе крестьян он мыслил весьма своеобразно, ибо, говоря о «распутной» царице Екатерине, которую дворяне посадили на престол, убив её мужа, он крепко ругал царицу за то, что она «не посмела» признать за купечеством дворянское крепостное право на свободу и жизнь крестьян. Сам он был крестьянин.
