с рыбой. Отражалось что-то другое — то, чего не было в комнате.
Эф третий подходил посмотреть — это было зеркало-окно. Вид, отраженный в окне, если приглядеться, был странным.
Ничего необычного на первый взгляд: поле, кусты, деревья, уходящая вдаль дорога, небо с облаками — неяркое, потому что вечер. Но среди нескольких — ровным числом шести — стоящих рядом деревьев одной породы третий не мог найти двух одинаковых хотя бы по высоте. Росшие в беспорядке кусты вообще не поддавались счету. Хуже всего было с облаками — не аккуратные круглые тучки плыли и строились в ряд, а невиданные косматые разметались спутанными волокнами. Это было почти страшно.
Дорога была ровная. На обочине стоял полосатый столбик с синей табличкой. Цифр было не разобрать, которые на табличке, — потому что далеко. Букв — тоже.
Двое сделали круги подойдя к нише, где лежал нож, увидели, что его лезвие стало длиннее. Но оно, по взаимному мнению, оставалось еще недостаточно длинным по сравнению с длинным рогом лабардана.
Они еще раз сделали круг и увидели, что клинок обзавелся короткой гардой — перекладиной с двумя шариками на концах.
Они прошли по главному коридору и, не углубляясь вглубь, вернулись обратно по пути номер два (тому, который был отмечен стрелками с двумя поперечными черточками). Теперь прямой прежде клинок расширился к концу и стал криво загнут.
Еще круг, самый короткий из возможных — в четыре поворота — и нож приобрел форму плоского штопора, еще круг — принял вид раздвоенного на конце трезубца.
Следующий круг двое сделали бегом, еще один — держась за руки.
Наконец, они увидели то, что хотели, — клинок длиной в полтора локтя. Он блестел в полутьме. Кажется, яркий свет был специально убран, чтоб открылась возможность для блеска.
Эф третий взял оружие в руку. Узор волнистых линий шел по клинку.
Третий бросил на лезвие платок, с готовностью попавшийся под руку, — тонкий, как бы из шелка. Он медленно опустился на пол, разрезанный пополам.
Эф третий бросил шелковый платок на выставленное вперед лезвие клинка, и платок медленно опустился на пол, разрезанный на три части.
— То, что сложено в два раза, может быть разрезано на три, — сказал за плечом голос Бе пятого.
Му второй тоже появился, подойдя неслышными шагами.
— Позвольте мне. — Он принял клинок из руки третьего, посмотрел на узор линий.
— Все слышали про такие мечи — но никто не держал в руках, — с уважением произнес пятый.
— Да, — согласился второй. Согнув в кольцо, он обернул клинок вокруг талии и отпустил. — Можно и так.
— Слава лабардану, — сказал пятый.
— Пожалуй, он будет длиннее любого рога. — Второй переложил клинок из правой руки в левую таким движением, словно вкладывал в ножны.
— Не торопись, — сказал третий, — нож-то вроде бы как мой.
— А разве это нож? — усмехнулся второй.
— Мы, между прочим, много раз проходили кругами мимо этого места, пока не получилось то, что имеем, — сказал пятый.
— То же самое и мы, — заметил человек Ю.
— Нож это или не нож, изначально он был моим, — попробовал подвести итог третий.
— Неизвестно, — возразил пятый, — можно ли считать этот клинок тем самым ножом, который лежал здесь раньше? Или же это новый предмет, который был положен на место старого?
— Каким бы он ни был, мне этот предмет нужен на короткое, скорее всего, время, — сказал третий, — и не будем же мы драться по этому поводу.
— Мне он нужен для того же самого, — сказал второй, — и чтобы он был у меня, на то есть причины.
— Что за причины? Может быть, твой выдающийся профиль? Черный зуб во рту? Или полусбритая бровь на лице?
— То, что тебя в твоем сне лабардан забодал девять раз, а я его проткнул этой вот штукой.
И второй переложил клинок из левой руки в правую, словно вынимая из ножен.
Кто такой лабардан лабардану?
Почему один для другого постепенно начинает принимать вид белого верблюда с рогами?
Хотя по принятой к настоящему моменту логике вещей их миры вообще не должны воспринимать друг друга.
Остается думать, что есть некий мир, общий для одного и другого, внутри которого двое могут взаимодействовать.
То есть линия, которую рисует один (а каждая линия — это пучок, если помним), и линия, которую рисует другой, в какой-то части своей соединяются (слово «пересекаются» подходило бы больше, но его сопровождает неверный образ с намеком на короткую встречу и расхождение) — соединяются и идут рядом, потом идут вместе. С точки зрения каждого внутри его мировой линии (пучка линий, если помним) возникает новый пучок, который, когда возникает, собственно и становится его линией.
Внутри общего пучка один сперва никак не воспринимает другого, но постепенно начинает строить образ из имеющегося материала — из которого в случайном порядке выбираются верблюжья морда, рога, когти, лапы.
Му второй скрылся в темных коридорах, унося с собой свой черный зуб, полусбритую бровь, знаменитый профиль.
Трое оставшихся пили кофе, сидя за столиком в комнате с фонтаном, который на этот раз реально отражался в зеркале.
Из ящика на стене играла музыка.
Время шло.
— Если бы на встречу с лабарданом не отправился второй, — человек Ю повернулся к Эф третьему, — нам, наверное, пришлось бы идти туда вместе.
Третий кивнул.
Вдруг музыка в ящике затихла. Свет замигал в лампах. Фонтан в последний раз рассыпался брызгами. Рыба в стеклянном шаре вылезла на край своего сосуда, держась руками. Кофе в чашках сделался холодным. Зеркало перестало что-нибудь отражать.
«Что-то должно происходить в этот момент, — думал третий. — Кому-то пришлось плохо, и я знаю кому. Потому что новый клинок длиннее верблюжьего рога. Хотя в этом нельзя быть слишком уверенным, ведь и лабардан мог отрастить себе что-нибудь. А с другой стороны, разве не лабарданом сделан тот клинок для убийства. То есть, реально — для самоубийства».
— Самоубийство, — сказал Бе пятый, — это для лабардана способ разойтись с миром, который стал ему неугоден, и вырастить вокруг себя новый.
Он сделал глоток из чашки и,
