потому, что не может взять ноту, и руки его как мои, с таким чувством и тяжестью терзают гитару, и голос его как мой, только выше и слаба опора, и воздух он хватает как рыба ртом на доборе, на конце строки, а я его сколько раз учил – не хватай воздух на доборе, на конце строки, ха-ха, а он хватает воздух на доборе, на конце строки, и строчки его, на концах которых он хватает воздух, мутны и неясны, и даже мрачны, и этот ненужный надрыв, и где диалог со зрителем, и какие-то неоправданно сложные аккорды, и закрытость от зала, и всё это нарушает законы жанра, жанр его породил, жанр его и убьёт, жанр уже убивает его, а он всё делает вид, что жанра не существует, что нас, истинных представителей жанра, не существует, что меня не существует, а я существую, сынок, зачем ты отпихиваешь мою руку, и держишь дверь, и отодвигаешь меня в последний ряд, и фляга моя уже полна лишь на треть, лучше б ты всё-таки отучился тогда, доучился и получил диплом, и работали бы вместе, я – лекции, ты – семинары, а не вот эти твои расхлябанные трынди-брынди, может, даже выступали бы вместе, а теперь руки твои взлетают бесцельно и голос, я помню, стоял с походной кружкой у костра и встретил твою мать, и пел ей, никого не будет в доме, это было такое волшебство – позднее лето, наливной август и пчёлы на надкусанном, уже пожелтевшем яблоке, и дымок ухи над котлом, и нежная жара, и я – с походной кружкой у костра пою твоей матери – никого не будет в доме, кроме сумерек, один зимний день в сквозном проёме, а в этом сквозном проёме уже видна была твоя старшая сестра, и ты, и наш горький брак, это было чудо, я смотрю оттуда сюда, отсюда сюда в себя молодого сквозь твою песню, что за волшебство ты делаешь, сынок, я не понимаю, сынок, но вот я вновь молодой у костра, я тебе напишу сейчас а ты прочтёшь после концерта, что твои песни сделали меня опять молодым, сынок, я просто напишу тебе спасибо, непослушные клавиши слепить в строку, вдохнуть воздух на доборе, и ты прочтёшь, уже прошёл перерыв, и фляга моя почти пуста, полна на четверть, один глоток, и ты уже заканчиваешь, ты так и не спел эту песню, и вот – последнюю, какую ты споёшь? спой её, сынок, пожалуйста, ты посвящал её мне, ты оглядываешь зал, и первый ряд, и всех их, а вы, остолопы, и не понимаете, кого и что он ищет на первом ряду и во всём зале, вам не понять, я тут – молодой, у костра с кружкой, с фляжкой, смотрю в сквозной проём на тебя, и он говорит, эта песня посвящена… и снова оглядывает зал, но нет, я здесь и фляга моя пуста, и ты говоришь – родному городу – и поёшь её. и опять я ничего не понимаю про этот несбыточный сад, почему ты не сказал – посвящена отцу, я удаляю смс и ухожу на первых аплодисментах.
– Алло. Алин, у нас небольшое ЧП. Саша в полиции… Ну короче, этот идиот после концерта попытался сломать рекламный щит. Сейчас в отделении, мать с отцом туда уже… да. Да. Да. Да не надо. Не-не. Я думаю, должны, там уже его…
19. Ксения, Москва, список 4
Саша и слава были несовместимы. Известность могла пройти от Саши в сантиметре и не задеть. Как счастливая пуля. Слава богу, Саша это в какой-то момент понял, и стал относится к cему факту с иронией.
Помню, на каком-то смутном курсе, когда мы ещё не были вместе, шли пьяной студенческой толпой и кто-то сказал Саше, кивнув на афишу Киркорова – мол, скоро и ты станешь висеть на заборе. Саша тут же подбежал к отечественному поп-идолу и под испуганный хохот сорвал её с воплем – я один знаменитый! Он побежал дальше и стал срывать все большие афиши приезжих звёзд: Розенбаум, Шуфутинский, Каста, опять Киркоров. Он сминал афиши под ноги, и кричал с деланным гневом ту же фразу – я один знаменитый. И почему-то после каждой падал в сугроб. Мы бежали и хохотали вслед за ним. И всё боялись, что нас сейчас всех заберут в ментовку. Саша остановился только на третьем Киркорове – афиша сошла удивительно целой – завернулся в неё как в тогу и запел: но я не знал!.. Что любовь может быть!.. Жестокой!.. Все смеялись и снимали, а я просто смотрела на него. А он – на меня. Хотя нас тогда ещё разделяло две его будущих пассии.
Мне нравилось, что Саша спокойно шутил над своим творчеством. Курсе на третьем он уже был местной знаменитостью. Все при встрече с ним начинали петь ему его песню. Каждый думал, что это оригинально. КВН-щики перевирали слова и явно готовили номер-пародию. Но Саша их опередил. Он сделал номер с карикатурой на самого себя и на бардов вообще. Вышел в каком-то свитере, с деланным смущением. И спел эту песню с идиотским переделанным текстом. Высмеял собственную манеру петь. Закрывая глаза, как и всегда, вытягиваясь за голосом – специально упал на последней строке со стула. Зал хохотал. КВН-щики были в растерянности. Саша отобрал у них пять минут из программы. Больше всего эта песня разозлила Сашиного отца.
Как-то я должна была снимать их концерт в Поволжске. Мы тогда ещё не были вместе. Это было в полуподвальном баре. Свет вырубился на второй песне. Потом включился вполнакала. Но стоило ребятам начать играть громче – вырубался снова. Это видимо, из-за нашей энергетики, сказал Саша. Сама электросеть за акустику, сказал Саша. Пошептался с ребятами и стал в итоге играть акустическую программу под оперативно зажжённые свечи. Так он произвёл на меня первое впечатление – ни хрена не работает, но романтично.
Когда мы стали встречаться, я удивилась, насколько он отличался от своего романтичного образа. У Саши были пародии на каждую его популярную песню. Он исполнял их только мне и друзьям. Это было такое противоядие от собственного пафоса. «Жди меня, жди, меня всю ночь поили бомжи, в лесу совсем не ловит три джи, найти бы точку джи твою» – и прочий бред. Но когда Саша пел это
