смотрю на зрителей, и весь зал, говорит как один, и вот вам речь истца:
не обеспечил достойным звуком; не был искренним; не уместился в прошлый образ; не спел про синие дали; слишком много пел про синие дали; пел без надрыва; пытался быть модным; пел с надрывом; был таким устаревшим; пытался всем угодить; не угодил никому; вот такой была речь истца (а ещё тут промахнулся мимо ноты, не посмотрел справа от матери, где пустое место и только сумка), и речь была выражена в сухих аплодисментах, паре зажжённых айфонов, откровенном зевке, пустом месте около неё – а перед ним он не виноват.
Он (я) не виноват, ни в чём не виноват перед отцом, не считая сегодняшней ссоры, он же никогда не бил его, не обворовывал, он (я!) же даже не предал его, не предал жанр, не запорол учёбу в отцовском институте, не завалил экзамены на третьем, не бросил на пятом, чтобы сбежать в Москву, не придя на защиту собственного диплома, куда он (отец) вызвался рецензентом, впервые пошёл против своих правил, («ждал его как дурак!»), он (я) не уходил из института, он (я) не дрался с ним (только сумка, его нет) из-за сломанной гитары, нет, он, я, Саша Даль никогда такого не делал, просто он, я, Саша Даль, видит, что всё это впустую, потому что правее матери – только сумка, на которую смотрит Саша Даль. Он не пришёл на концерт.
Так невыносимо быть мной здесь, распятым микрофонами, закрыл глаза и остановился, не доиграл песни за пару аккордов до. Смотрел под ноги. Смотрю. Шляпка гвоздя из-под кроссовки. К чёрту цирк, подумал он.
Поднял голову. На стуле, заперт в микрофонах. Зал смотрел на него.
Саша хотел снять ремень гитары, встать, задеть микрофон, пойти через темень сцены, бросить всё, можно же просто преподавать уроки игры на гитаре, как Диман на барабанах, можно же на всё забить, я же не обязан проходить через всё это который раз, я могу просто отказаться, могу даже переехать обратно в Поволжск, не биться в Москве, не снимать квартиру, быть рядом с матерью, сестрой, отцом.
Свобода. Свобода, подумал он облегчённо.
Саша поднял голову. На стуле, заперт в микрофонах.
Снял ремень гитары. Встал, задел микрофон, но уже не обратил внимание. Даже не посмотрел на удивлённый зал. И двинулся в гримёрку через тёмную…
Саша поднял голову. На стуле, заперт в микрофонах.
Зал смотрел на него. По тому, как прервал песню – толчком, словно тормознув на перекрёстке – зал понял, что он на перекрёстке. Саша бродил взглядом по рядам, увидел знакомый силуэт, нет, не может быть, приехала из Москвы посмотреть, села подальше от подруг, чтобы сохранить инкогнито, бред, да, но может всё же, да нет, бред.
Саша заметил, что сжимает зубы. Уже несколько секунд. Сидит, как дурак, со сжатой челюстью.
Ладно, подумал он. Ладно. Он почувствовал, как что-то надломилось и поплыло. И тогда он – бард, муж, сын, брат, растративший талант на мелочи – заиграл следующую.
Суки. Суки. Суки! – думал Саша, и обливался потом, и тянул нежную ноту.
Полутёмный зал. Ястребиные взоры. Удивлены. Зря он так.
Последний концерт. Будет тихонько доживать, давать уроки на гитаре, так он думал, уже сидя в гримёрке, в перерыве, щёлкая треснутой кнопкой неработающего чайника. Он даже не бросит, он будет иногда играть свои песенки для вас, (так легко и горько, легко и горько), он настолько раскаивается в своей вине (легко и горько), что уже не видит вину. Как же он хочет исчезнуть с этой сцены. Простите меня, пожалуйста. Простите, думал, он, виновато улыбаясь в начале второй части, доиграть бы эту, и там ещё немного, доиграть ни для кого, ни для кого. И вот эту. И вот ту. И вот эту. И.
Последняя. Сад.
Саша откашлялся, наклонился к микрофону:
– Эта песня посвящена…
(он так хотел сказать: моему отцу – но около матери только сумка)
– …любимому городу.
Он доиграл. Он лёг в поклоне, зажмурился, ожидая удара.
Он хотел поскорее сбежать за кулисы, а кто-то стал протискиваться к выходу, встал и стал протискиваться. Или просто кто-то встал. Хлопки. Первые, порывистые, вот-вот должны смутиться самих себя в тишине, сжаться в себя, скорее бы за сцену. И вдруг зал стал пульсировать. Трепетать. Вздрагивать и гаснуть. Вода. Полилась вода. Ливень. Он подставил лицо под пощёчины. Аплодисменты. Ряд за рядом. Они вставали. Ряд за рядом. Они хлопали ему стоя. Строгие судья. Птичьи клювы. Ястребиные взоры. Когти, перья. Хлопали крылья. Вставали. Невозмутимые, непоколебимые, строжайшие судьи – вставали.
Они простили его. Простили. Плохой звук, неточное исполнение, средние песенки. Простили ему всё. Он был растоптан.
17. Анатолий Савельевич Даль
ну вот он и играет, вот он и играет, и вы все видите, как он играет, кто ж так играет, так, простите, выпендрёжно играет, это он, посмотрите, как он выделывается перед вами своей игрой, даже стыдно, и хорошо, что меня не видать и не слыхать в последнем ряду, и фляжка моя полна наполовину, и никто не скажет, что это я породил, (…) не-е-ет! я не имею отношения к тому, как он выпендрёжно играет.
вы спросите, почему выпендрёжно? ведь он так чешет, так извлекает звук, так держит ритм, так поёт, так отдаётся голосу и словам, и (…) сто-о-оп! это всё шушера и шелуха, он нарушил законы жанра, он вышел из строя, ступил в сторону, а никто не имеет право ступать в сторону и нарушать законы жанра, как бы он ни был талантлив, даже если он талантлив, как мой сын, тем более, как мой сын, а мой сын не талантлив, он выпендрёжно играет, и это видно даже отсюда, с самого последнего ряда. может вам и не видно, а мне видно, мне прекрасно видно, и я не сяду ни на ряд ближе, чтобы разглядеть его талант, которого нет.
это же видно во всём, вы вот, остолопы, не видите, а я вижу то, что вам невидно с первых, где сидит его вечная защитница, устроит мне вечером, что я «не пришёл», а я пришёл, и мне видно, хоть фляга моя и полна наполовину и даже меньше, а я вижу. что он выпендрёжно играет и не имеет право выходить из жанра, хотя жанр тут вообще не причём, к чёрту этот жанр, кому нужен этот жанр, (…)
сто-о-оп! он выпендрёжно играет попросту
