дул ветер, он забирался под одежду и оцарапывал натянутую на ребрах кожу, рвал куда-то назад и спутывал волосы. Мышка уколола когтями руку, прижатую к груди. Слезящиеся глаза Марии были старше ее самой. Она еле вспомнила название этого места – долина Иосафата.
Было два солнца: одно опускалось в море, другое поднималось с противоположной стороны. То, что поднималось, было несколько крупнее и белее, может быть, и ярче.
Мария вздрогнула, потому что увидела старика, а она считала, будто никого кроме нее здесь нет; старик сидел на раскладном деревянном стульчике. Потом она заметила еще людей, целую толпу, даже две толпы: справа от стульчика были одетые в светлое, такие слабые – лучи восходящего солнца гнули их и кружили, а они все тянулись длинными руками к старику, невольно танцуя, становились расплывчатыми и таяли в солнце. Из раскрытых в блаженных улыбках беззубых ртов исходил успокаивающий свет.
Те, что левее старика, – четкие, сидели неподвижно на земле, укрывшись линялыми плащами от безжалостного ветра, который их сушил. Ветер высушивал тела настолько, что плоть становилась как пух, тогда ветер легко срывал мякоть со скелетов, а уже голые кости желтели, растрескивались и рассыпались. Но страдания не было на пропадающих лицах, только замкнутая упрямая задумчивость. Существование уходило очень тихо. Не было линии, разделяющей жизнь и смерть.
Мария смотрела сжав губы, все больше выкатывая глаза, а ветер дул в лицо все ожесточеннее. Что-то защекотало ноги, она опустила глаза и увидела полчища муравьев, движущихся в направлении моря, но не испугалась, что они съедят ее, потому что поняла – они уходят. Она заскучала по муравьям.
Когда одно солнце потухло за горизонтом, а второе поднялось высоко, обе толпы окончательно исчезли. На пустыре остался только дед. Онемевшая Мария подошла к нему. Что-то торжественное, но невыразимо печальное вырастало внутри озябшего тела. Это был Бог.
– У тебя никого не осталось, – сказала она ему.
Он кивнул в ответ.
– И у меня. Почему ты не дал им бессмертных душ, чтобы они и дальше шумели тут? Теперь они просто исчезли.
Старик очень долго молчал. Потом сказал:
– Я хотел. Но что я мог сделать, если душа выросла из их мозга, а мозг из тела, как цветок из стебля, а стебель из корня. Как извлечь из всего этого душу? Все равно что черепаху из панциря.
– Мне говорили, что ты всемогущий.
– Я думал. Я почти придумал. Но теперь уже поздно, все равно. И я не уверен, что получилось бы.
– А я думала, что души людей превращаются в звезды. Раздуваются на всю свою величину, горят себе дальше, что за жизнь не догорели.
Бог только печально покачал головой.
Так тихо, без лишнего шума и труб, прошел Страшный Суд. Все перестало существовать, затея изжила себя. Бог по-прежнему был. Он объяснил Марии, почему не исчезли ни она, ни мышка: ее самой никогда не было, следовательно, и исчезнуть она не могла; мышка же была всегда, еще до того.
– Тебе скучно? – спросила она.
– Я вспоминаю.
Бог подвинулся, и Мария села рядом на раскладной стульчик. Она подумала, что, пожалуй, и есть та Мария, Богородица и Магдалина, иначе что бы ей делать на этом стульчике. Она не помнила, что произошло до того, как взяла в руки мышку, зато помнила свое имя. Она думала, что не могла раньше вспомнить, как служила материей для всего, и только теперь, когда все рассыпалось, смогла вновь соединиться и вспоминать.
Бог уже забыл о ней. Он ловил прекрасными пальцами падающую пыль – все, что осталось от грешников.
– Но, может, они все-таки хоть где-нибудь есть – спасенные праведники, во плоти? – спросила с надеждой Мария. Ей не хотелось дальше жить одной, а в существовании Бога она сомневалась. Бог ничего не ответил. Если ответом не было то, что он сказал намного позже:
– Наконец все спасены.
Когда Марии надоело сидеть (ведь она была одна на складном стульчике), она ушла в сторону моря, спустив предварительно мышку с ладони на стульчик. На пляже, у нависшего обрыва, лежали и сидели на подстилках под пестрыми зонтиками люди. Наверно, праведники, хотя вели себя как обычные люди: загорали, играли в карты, купались, ели, читали. Рядом с пляжем была устроена парковка для машин. Второе, оставшееся на небе солнце светило так ярко, что в сравнении с ним все казалось темным, и пляжники были словно погружены в сумрак, что им ни в коей мере не мешало. Мария хотела также прилечь, но оказалось, отдыхающие расположены очень близко друг к другу; когда она шла по пляжу, приходилось выискивать местечко даже чтобы просто поставить ногу.
Разделили песок на участочки. Устроились тесненько и разлеглись. Пляжи похожи на кладбища.
Высокие пирсы вреза́лись в берег и делили пляж на отсеки. Она шла и шла, безуспешно выискивая себе участок. Черная вода шевелилась у ног. Люди были подвижны, но тихи. Дошла до крытых пляжей, разделенных кроме пирсов красными прозрачными занавесами на деревянных каркасах. Здесь пляжники загорали в одежде. Неожиданно Мария поняла, почему так легко узнала в старике Бога, где она Его видела раньше, и Его, и два солнца: давно, когда мама возила ее в город П., в соборе этого города Он был нарисован вверху, на куполе.
Не без удивления смотрела Мария на праведников, успешно сдавших экзамен Страшного Суда, – до того обыденны они были. Не пользовались ли они шпаргалками, карманными молитвенниками, мобилками, как она в школе?
Волнение моря достигло наконец критической точки, и с горизонта покатились, увеличиваясь по мере приближения, черные волны. Пляжники обеспокоились, стали собирать вещи.
Но Мария стояла и смотрела, удивляясь себе, что не уходит, как остальные. Стояла, стояла, кто успел, уже унес свои вещи, остальные просто бежали, пляж пустел. Кашель, переходящий в смех, вырвался у нее из горла, когда вода с силой ударила в грудь, а брызги под напором в лицо. Ее опрокинуло, но следующая волна подхватила и не дала упасть, затянула в свое чрево, вращающуюся темноту с белыми пятнами, и вытолкнула на поверхность, и уронила. Мария летела вниз и, как на качелях, снова вверх со следующей волной, попадая головой в самый барашек пены, белых искр, пузырей и грязи. Блестящие, как глаза святых, правда лишенные нервных окончаний, следовательно, бесчувственные волны носили ее, захлебывающуюся от восторга. Размеренное движение волн было неотличимо от сокращения мышц сердца, неодушевленной части чего-то живого. Мария хотела бы знать, живое ли море, безотказная интуиция, что позволяет проникать в суть каждой вещи, на этот раз молчала, не подтверждала и не отрицала, скорее указывала на иное состояние.
Море мертвое,
