И Галактионов начинает рассказывать то, что он, вероятно, слышал в детстве от старших о пророке, но относительно чего уверовал, что это было все с ним.
Предназначенный с детства «для большого дела», он жил, погруженный в изучение Писания, которое надо знать.
– Вот как вы табель умножения знаете. Ночью вас спросить: «Пятью пять, сколько?» – вы ответите. Так и я всякое место Писания знать должен.
Сектантское увлечение довело Галактионова до галлюцинаций. При встрече с духовными лицами он видел их в образе дьявола. Отсюда оскорбления и ссылки. У Галактионова была своя заимка, небольшие золотые прииски; его их лишили и сослали в Камчатку. Из Камчатки сослали, с лишением всех прав, на поселение на Сахалин, как значится в статейном списке, «за порицание православной веры и Церкви».
На Сахалине Галактионова сразу невзлюбили все.
– Если б я сказал: «Пойдем и обворуем», меня бы полюбили все.
А Галактионов занимался тем, что садился на завалинку, всякого прохожего останавливал и поучал текстами.
Предназначенный от рождения к «большому делу», он на Сахалине, среди населения порочного и падшего, превратился в обличителя.
– Передо мной живой человек, словно рыба, вынутая на песок, трепыхается и бьется, а я его текстами, текстами.
Отправляясь на завалинку, Галактионов говорил себе:
– Возьму кинжал, повешу его на бедро. Сегодня я должен убить несколько человек.
– Тут и так-то человеку дышать нечем. А я его текстом режу.
– На букве я как на троне сидел, и буквой как мечом убивал! – говорит про себя Галактионов.
– И гнал я человека, аки Савл!
– Люди и так в потемках бродили, а я им своими толкованиями тьму еще темнее делал. Это все равно что пришел бы к человеку болящему доктор ученый и рассказал бы ему все подробно, что за болезнь и что от болезни будет. И, духу лишивши, хладно бы отвернулся и спокойно бы ушел.
Недовольство обличителем все росло и росло.
И в это самое время до Галактионова стали доходить слухи о живущем в селении Рыковском ссыльнопоселенце Тихоне Белоножкине, который всем помогает и никого не осуждает.
Отношение Тихона Белоножкина к преступникам действительно преудивительное.
Грозой Сахалина был беглый тачечник Широколобов, о котором я уже упоминал. Убийца-изверг, привезенный на Сахалин из Забайкалья прикованным к мачте парохода. Когда Широколобов бежал, весь Сахалин только и думал:
«Хоть бы его убили!»
Широколобова боялись и ненавидели все, а Тихон Белоножкин сам ему у себя приют предложил. Широколобов даже диву дался.
– Мне?
– Дела твои я осудил, а не тебя. Дела твои дурные, а кто в том повинен, что ты их делал, про то нам неизвестно.
И целую ночь, по словам Галактионова, Широколобов провозился да просопел в подполье.
– Заснуть не мог, себя было жаль. Сам потом говорил, что так думал: «Должен я теперь бечь и убивать и грабить, а что мне иначе-то делать?»
А утром ушел и никого не тронул, с Тихоном как с братом простился.
Такое отношение к преступлению и преступникам Тихона Белоножкина производило сильное впечатление, и вести о Белоножкине дошли до Галактионова как раз в то время, когда озлобление окружающих против обличителя достигло крайних пределов.
– Начал я в те поры колебаться. Проповедую, а вижу: озлобление мною в мир входит.
И заинтересовал Галактионова Тихон. Пошел.
– До трех раз к нему ходил. До ворот дворца доходил, а во дворец не заходил. Раздумывал. «Как, мол, так, с детства все Писание знаю и все, что говорю, по текстам. Чему ж меня может мужик сиволапый научить?» И ворочался.
А в третий раз зашел.
– Застал четверых. И сразу, никогда не видавши, его узнал. Поклонился, говорю: «Здравствуйте». А он мне: «Я тебя ждал. Видели мы все звезду яркую, подошедшую к солнцу». – «А сколько, – спрашиваю, – раз звезда к солнцу подходила?» – «До трех раз». Тут я и затрясся. «Три раза, – говорю, – я к тебе ходил». А Тихон смеется так радостно. «И это, – говорит, – я знаю». Тут я ему про свои колебания и начал. И пошел, и пошел. А он все смотрит, радостно смеется. «Писанье, – говорит, – что о Христе писано, все знаешь. Чего ж теперь-то тебе нужно?» – «Христа, – говорю, – ищу». – «Ну, и ищи. Найдешь». Тут я ему в ноги пал: «Помилуй». Лежу, а надо мной голос, да такой милый. «Раньше, – говорит, – ходил ты, Савл, по букве разящей, а теперь будешь ходить, Павел, по букве животворящей». Заплакал я, бьюсь как рыба у ног, а он меня поднимает да целует, целует. Заглянул я к нему в очи. Очи – как окна, заглянул в горницу, а там так мило. И увидал я, как в горнице у него мило, – скудость-то я своей горницы познал, что украшал ее гробами великолепными. А у него-то в горнице все живое.
«Горницей» Галактионов называет, конечно, душу.
– И увидав, что у него-то в горнице все живое, а у меня гробы великолепные, заплакал я. А он-то все меня целует: «Не плачь! Теперь ты человек живой». Говорит: «Не плачь», а сам в три ручья плачет. Я и спрашиваю: «Как же ты мне велишь радоваться, а сам плачешь?» – «Это ничего, – говорит, – я за всех должен плакать, а ты не плачь». Тут-то я и понял вконец.
– Что понял?
– Кто есть Тихон Белоножкин.
– Кто же?
– Иисус.
– Ну, слушай, Галактионов, ведь ты же человек ученый…
– Премудрость! – с улыбкой перебил Галактионов.
– Ты же знаешь, что Иисус Христос жил земной жизнью восемнадцать сот лет тому назад.
– И теперь живет.
– Как так?
– А разве может когда без Христа быть? Тогда Христос за грехи людские пострадал. А новые все накапливаются. За нихто кто же страдать будет? Посмотрите кругом. Один убил – бедность да нищета довела, другого злость человеческая заставила. Все не они виноваты. Кто же за это страдать должен?
– Так что, всегда Христос живет в мире?
– Всегда. Один отстрадает. Другой страдать идет.
– Ну, а за что Тихон на Сахалин сослан?
– За убийство! – не мигнув, отвечает Галактионов. – Двух человек он убил.
– Как же так помирить?
– Воронежский он. Из зажиточных. У его отца еще с арендатором соседским вражда была. Дальше да больше. Едут раз из города вместе. Арендатор-то и думает: «нас много». Напали на Тихона. А Тихон-то взял оглоблю, да во зле арендатора по башке цоп! А потом арендаторша подвернулась, – он и ее цоп. Так злоба вековечная убийством и кончилась.
– Он же убил! Он убийца!
– Не он убил, злоба убила. Злоба копилась-копилась в двух семьях и вырвалась. Он за эту злобу каторгу и перенес.
Во главе сахалинских православно-верующих христиан Тихона Белоножкина поставил, несомненно, Галактионов. Это он, фанатичный и страстный, убедил Белоножкина в его высокой миссии. Скромному Тихону в голову бы не пришло называться таким именем.
Тихон Белоножкин еще дома, в Воронежской губернии, сокрушался, что кругом никто «по-божески» не живет, и искал такой веры, чтобы «не только с мертвыми ходили целоваться, а и с живыми целовались; а то с мертвыми-то прощаются, а живым не прощают».
Попалось под руки молоканство, он и принял молоканство.
Но к прибытию на Сахалин Тихон Белоножкин и в молоканстве разочаровался:
– Не то это все. Не настоящее.
И начал вести свои тихие и кроткие беседы с каторжанами, – как, по его мнению, по-настоящему следует верить и поступать. Его теория о неосуждении, быть может, и привлекла к себе сердца в силу контраста; кругом на Сахалине каторжнику всякое лыко в строку ставят, а тут человек говорит:
– Деянья твои осуждаю, а не тебя.
И людям, которых все считают виновными, стал именно мил человек, считающий их ни в чем не виновными.
– Ведь вон, почему мы кошку любим! – говорил мне с улыбкой каторжанин, поглаживая бродившую по нарам кандальной худую, тощую кошку. – Потому для всех мы виноватые, а для кошки мы ничем не виноваты. Кошке все одно: что вы, что я.
Тихон Белоножкин, это несомненно, пользовался всегда особыми симпатиями каторги – и не одной каторги. Есть что-то в этом кротком человеке, что производит впечатление. Он отбывал каторгу при смотрителе, который не признавал непоротых арестантов. Тихон Белоножкин – единственное исключение.
– Придет на раскомандировку злой, – рассказывают каторжане, – двадцать—тридцать человек перепорет. Так и глядит рысьими глазами: кого бы еще! А увидит Тихона, глаза переведет: «Ты, – скажет, – тихоня! Стань на заднюю шеренгу». Не любил, когда Тихон на него смотрит.
Это казалось каторге непостижимым. И некоторые совпадения привели каторгу к мысли, что Белоножкин – человек «особенный».
Белоножкин с вечера ни с того ни с сего плакал. Его стыдили:
– Чего нюни распустил? Баба!
– Горюшко мне под сердынко подкатывает.
А на следующий день одного арестанта задрали: с «кобылы» замертво сняли, в лазарете умер.
Несколько подобных случаев предвиденья поразили каторгу страшно, и когда к Белоножкину пришла семья и он был выпущен для домообзаводства, – к «особенному» человеку стали собираться поговорить, послушать его странных речей.
