мертвые - человек ли, белка ли, бабочка... Третьего пути нет. Какой еще третий? А почему не восьмой? Всегда было два, и будет два. Ты или есть, или нет. Жизнь - опиум. Дурманит, соблазняет, завлекает... Тебе кажется, что ты есть, а на самом деле уже давно не существуешь ни для себя, ни для других. Вот что трудно выяснить: есть ты или нет?! Думала, сразу выясню, там же, у прилавка, в магазине, прежде чем продавец повернется ко мне, но не тут-то было! На все нужен опыт. И хорошо иметь собственный куток, если хочешь как следует покончить с собой. Покончить раз и навсегда. Теперь перед продавцом совестно. Он-то при чем? С какой стати ему смывать... Никогда бы не подумала, что во мне столько крови. И ничего не сделаешь... Расползлась во все стороны, как красные черви... Как-то у нас канализацию прорвало, мы с Элисо надорвались, не знали, куда девать грязную, пенистую воду... Все текла, текла, вроде моей крови. Запрудила магазинчик вместе с прилавком, зеркалами, продавцом, а под конец поток моей крови вымыл у меня почву из-под ног и легко вынес на улицу... Улица тоже была красная. По лужам моей крови шлепали прохожие, шуршали машины... Дальше не помню... Нет, как же! Потом я была в Квишхети, но без Антона... Впервые в жизни. Квишхети - единственное место, где смерть не доставит удовольствия. Хотя меня бесило, что отцу там негде было переночевать, а у них стоял настоящий дворец... Особенно люблю белую каменистую отмель пониже висячего моста... Лежит у реки, как лошадиный скелет, и чайки носятся над ним, как стервятники... Может быть, в том, что я сделала, был спор с отцом. А что? Я такая. Или Элисо продемонстрировала: вот ради кого убивалась ты и вот кто убивается ради меня... Жизнью не поручусь, но отчетливо помню, как вырвалась из рук, как открыла сейф и вытащила револьвер... Не делай глупостей! - крикнула свекровь. Я еще подумала: может, и ее следом отправить, но в обойме больше не было пуль. Одна. Две. Три. Четыре. Пять. Шесть. Семь... Изрешетила. Кровь хлестала фонтаном. Трус. Трус. Трус. Терпеть не могу трусливых мужчин. Мне казалось, что на свете нет никого сильнее. С детства с этим выросла, верила. Все его боялись. О нем говорили шепотом... Когда выходил из машины, невольно расступались. А сына малахольного испугался. Сын занес топор и - аба-ба-ба-ба... Бормотал что-то нечленраздельное: аба-ба-ба-ба-ба... Когда являлся к писателям - пригласить на коньяк с черешней, начиналась суматоха: в чем пойти да что надеть... "Попа и в соломенной шляпке узнают", - посмеивался дядя Пимен... Он уже тогда прозвал меня мадам Кашели... А дядя Диомид волновался: "Я ведь не в шутку его боюсь...". "Если он намерен нас расстрелять, лучше идти нагишом", - мрачно шутил дядя Гоброн... Боялись и шутили, боялись и все-таки шли... А он отрекся от меня, как только учуял опасность. Стоило сынку перепугать его, об меня обтер свои грязные руки... "Вот кого надо убить, - и меня вперед. - Эту домашнюю блядь", - сказал по-русски... Ни одна пуля не прошла мимо, хотя первый раз в жизни держала револьвер. Пусть поищут те, кто о нем печется. В подвале его зарыли - мы со свекровью, старые подпольщицы. "Если кто его и лишился, так это я", - приговаривала она всю дорогу. Как-то враз переменилась. Бытие определяет сознание. Железный тоже помогал. Завернули в ковер и снесли в подвал, как старую тахту. А Антон бросился в милицию. От меня подозрение отвести, - так он понимал. Взял вину на себя. Подвиг, понимаешь. Настоящий, понимаешь, мужчина... Пожертвовал собой, что твой Димитрий Самопожертвователь1...
1 Грузинский царь, обезглавленный монголами, в чью ставку добровольно явился.
Аракшом тижурк дан мобуд. Аракшом тижурк дан мобуд... Если мог, надо было раньше проявить... Прежде чем мы развратились и разложились заживо. Теперь поздно. Теперь ни до убитого никому нет дела, ни до убийцы... Чем больше убийц, тем лучше - быстрей изведем друг друга. Хоть и трудно, признаю: отец был прав! Кашели на что пошли, то сделали, но ведь и мы им ни разу не помешали... Вот и превратились в убийц, потаскух, наркоманов, пьяниц, воров и казнокрадов... Облить нас бензином и сжечь - никто не удивится. А порадоваться - порадуются... Финита ля комедия! Вот сейчас эта пустошь обернется морем, и я прямо с балкона - бултых. И буду плавать, плавать до дурноты, пока водная гладь не стянет шею удавкой... Один. Хотя с моими руками далеко не уплыть. Два! Вскрой вены! Три. Как скажете. Четыре. Почему, собственно, я должна была вскрыть вены? Пять. Верно, свекровь их перерезала. Шесть. Револьвер рвала из рук. Дай хоть раз и я в него выстрелю. Восемь. Но я не дала. Девять. Вот и перерезала... Десять...
... Слышишь, что ли, гого? Может, тебе плохо? Хочешь, воды принесу? ("Почему мне должно быть плохо?" - удивилась Лизико.) Не знаю, перепугала меня до смерти... Я и подумала... С перепугу Людовика позвала. Слыхала бы, какими словами он тебя благодарит, прямо не знаю... Нынче пришел, жалкий такой, молчит, ровно воды в рот набрал. Даже, похоже, кто-то его поколотил, вот ведь беда! Поверил его кизиловой палке-указке и врезался в грузовик... Номера с обоих послетали, как листья по осени... Твои котлеты насилу ему впихнула. Смущался, но съел. И уж так тебя благодарил! Это, говорю, не о тебе наша больная печется, а просто здешнюю пищу не ест, не приучена... Желудок не принимает... А он... "Нет, - говорит, - не будь она хорошим человеком, жизненные обстоятельства не привели бы ее в сей дом скорби..." Вот ведь как складно говорит. "Она, я так думаю, прямая потомица своих давних предков, того славного народа, что некогда жил на этой земле... Вы, говорит, - прежде были великим народом, вас очень ценили и уважали. Если бы не вы, кто знает, может быть, и крест класть давно разучились бы..." Вот так чудно говорит, бедолага. Если не знать, и не подумаешь, что - сумасшедший. "Раньше, - говорит, - раз в неделю ангелы в небесах на вашем языке Бога славили, а теперь вы на земле друг друга понять не можете...
Вы, - говорит, - уже и не тень тех давних, а хуже. Лучше б мне в дороге помереть или погибнуть от разбойников, только бы не видеть вас в таком виде..." А родом он то ли из Болниси, то ли из Болини, не разобрала, не запомнила... И имя чудное. Говорит и плачет, слезы по бороде так и текут, и при этом твои котлеты уминает... "А доброта эта у вас, - говорит, - от них еще осталась..." Что б ему, непутевому, ей-Богу!.. Душу разбередил. Слушаю, разинув рот, и тоже плачу... Ты-то чего ревешь, - говорю
себе, - дура ненормальная, ты-то куда? Что тебе за дело до былого, если вчера что ела, не помнишь... ("Тетя Лена, я полюбила нездоровой любовью свекра и заживо похоронила отца", - сказала Лизико.) Ну конечно! Так мы тебе и поверили... И отец ваш изволил намедни здесь быть, и свекор тоже. Отец со всеми поручкался, и со мной, и с Людовиком тоже... А свекор пригрозил всех на улицу выгнать и живьем спалить, если с тобой что случится... Слышь, гого?! Мы-то тут при чем, объясни, ради Бога?! Кто нас спрашивает?! Этот на площади Вачнадзе за регулировщика себя выдает. Я тут хозяйничаю помаленьку... Сама себе и больная, и доктор... Ведь ни доктора на месте, ни больных... Хотят - приходят, хотят - уходят, кто по переходам попрошайничает, кто по карманам шурует, не знаю, а есть, которые помоложе, возле цирка стоят1. Это я от Людовика слышала. Вот уж точно - цирк! Надо и мне как-нибудь сходить туда, постоять, посмотрим, ошибется кто или нет. И ты пойди. Вместе пойдем. Вдвоем проще... Ты-то еще ничего, слава Богу, а на меня и смотреть уже не на что, глаза, что мною любовались, совсем ослепли... Я ему говорю: милиция на улицу носа не кажет, кто тебя-то заставляет? Чего покоя себе не даешь? Сидел бы в своем Болниси или Болини, как оно там прозывается. А он в ответ: "Это-то меня и понуждает и гонит, чтобы вовсе бесхозной ваша земля не осталась, чтобы враг не сказал - и впрямь им конец. Пусто место, хоть и свято. Все..." Слыхала: в стране без собак кошки лают. Вот и я у вас вроде той кошки... Попробуй переспорь такого, переговори черта хитроумного. Знай - его благодарность добром обернется. Уж как он тебя благодарит, Бога за тебя молит! А мужская молитва - не нашей чета, в ней силы больше. Господь к мужчине прислушивается. ("Тетя Лена, вы знаете, что значит "аракшом тижурк дан мобуд?" - спросила Лизико.) Что ты такое спрашиваешь, гого? У меня и так голова кругом... Что? Сухуми, говоришь, пал?2
----------------------------------------------------------------------
1 Около цирка "биржа" тбилисских проституток.
2 По-грузински в перевертыше слышится: "Кажется, пал Сухуми".
----------------------------------------------------------------------
На каком же это языке? В Сухуми только раз была, в девичестве еще. С соседкой поехала. Она что-то на продажу повезла, и я увязалась. Бог свидетель, я там моря не видела. Из поезда - да! Целый час, если не больше, по берегу ехали, даже перепугалась, как бы поезд туда не свалился, а в
городе - нет, не видела; что Сухуми, что Телави... ("Аракшом тижурк дан мобуд", - повторила Лизико.) Чего не понимаю, того не понимаю. Состарилась, считай, а такого не слышала... ("Знаете, что это значит? Мошкара кружит над дубом. Есть такая песня, старинная. Мошкара кружит над нами, тетя Лена, извела мошкара. Аракшом тижурк дан мобуд", - сказала Лизико.) Лучше я тебе кусочек кекса принесу. Сегодня ведь ни крошки в рот не брала. Кекс вкусный! Пальчики проглотишь. Мачеха твоя принесла... То есть мать, я хотела сказать... Ну, так как? ("Съешьте сами", - сказала Лизико.) Мы уже покушали. А ты через силу должна есть. Как поправишься, если не есть? ("Я не поправлюсь, тетя Лена", - сказала Лизико.)
