Отар Чиладзе - Годори

Когда Папа Римский Пий Второй задумал изгнать османов из Византии, точнее, когда он еще раз — и опять тщетно — попытался образумить Европу, сверх меры увлеченную пирами, охотой и турнирами, еще раз попытался внушить ей, как трудно придется всем завтра и впоследствии, сколько бед и хлопот причинит это чудовище, нежданно нагрянувшее из необъятных и таинственных азиатских просторов, этот новорожденный дракон с неокрепшими еще зубами, уже отхвативший краешек Европы, отведавший ее белого мяса и с удовольствием облизывающий окровавленную пасть, он для начала выработал план действий и первым делом направил своего посланника — некоего Лодовико из Болоньи — в Грузию, поскольку из всех христианских государств Востока больше всего рассчитывал на ее политическую и военную поддержку, однако надежды Папы не оправдались; подобно своим предшественникам Николаю V и Кали III, он не смог ни образумить западных христиан, ни заручиться поддержкой восточных; более того, его посланец — Лодовико из Болоньи не обнаружил на положенном месте Грузии — той Грузии, прославленной рыцарским благородством и воинской доблестью, в надежде на чье соратничество он проделал долгий и вовсе не безопасный путь (ибо Босфором уже владели османы), она больше не существовала; но разве могли в Риме предположить, что двухсотлетнее владычество монголов полностью разрушит и развалит славную, гордую страну с сильным, многочисленным воинством и трудолюбивым населением; впрочем, Александр Первый, прозванный Великим, попытался было вернуть своему царству славу и величие предков, во всяком случае, шуганул соседей, подобно шакалам набежавших на смрад пожарищ и мертвечины, восстановил по горам и долинам сторожевые башни и цитадели, но, окруженный родней, развращенной многолетним рабством, в конечном счете не сумел настоять на своем: его братья, сыновья и племянники чуть ли не вместе с ним норовили влезть на государев трон и в десять рук подмахивали любые грамоты и указы… В результате Великий царь взял и постригся в монахи — плюнул на земную юдоль, сложил подле Светицховели махонький скит и, постриженный под именем Афанасия, разве что изредка поглядывал оттуда на свою страну, заплутавшую среди трех сосен, оборвавшую постромки и покатившуюся под гору; теперь ему не нужны были ни жена, ни братья, ни сыновья с невестками; похоже, он осознал, какой чудовищный грех совершил пред Господом и перед державой, не свернув родне шеи, пока был при власти, и теперь был готов любой епитимьей, любою мукой искупить тот грех, но, к счастью для царя-инока, судьба распорядилась так, что он вскорости преставился, и к тому времени, когда Лодовико из Болоньи добрался до Грузии, его потомки вконец распоясались и уже без зазрения совести, даже с каким-то упоением рвали на куски свою родину подобно стервятникам, терзающим тушу павшего при дороге осла.

С тех пор рушилась, разваливалась, рассыпалась, утекала между пальцев держава предков, собранная и выстроенная кровью и потом, мечом и книгой, терпением и волей. Поток влек ее, как щепку, ветер подхватывал подобно соломинке, страну — владение двух царей, четырех владетелей — мтаваров, одного атабага1 и несметного числа князьков и дворян-азнауров, — не умевшую укротить их пустую, беспочвенную спесь, утолить ненасытную жадность, унять жестокость и коварство… Надрывались трубы, ныли дудки, стонала зурна и лопались туго натянутые толумбасы. От села к селу, от двора ко двору сгоняли юношей и девушек для отправки на невольничьи рынки Алеппо и Стамбула… Кони с пеной на удилах скалили зубы и выкатывали белки… Черные от сажи стражники бегали вдоль крепостных стен, вглядываясь через бойницы в подступающие ватаги и не понимая, на кого лить кипящую смолу, а кому поднести ключи от крепостных ворот. Они не страну защищали от неприятелей, а разбойников от погони, но тут-то и возникали трудности — попробуй отличить разбойника от преследователя, а преследователя от разбойника, когда преследующий назавтра обернется разбойником и наоборот. Поэтому стражникам приходилось смотреть в десять глаз и слушать в десять ушей, дабы не обмануться, не прогадать и урвать свою долю. Что же до преследователей, галдящих под крепостными стенами, то они недолго толкались у запертых ворот и, боясь подвернуться под горячую руку, поджав хвосты, убирались восвояси поразмыслить на досуге, взвесить все и, коли прежняя дорожка себя не оправдала, встать на новую, из ловца превратиться в ловимого, из пахаря — в разбойника. Не стало больше ни друзей, ни врагов, ибо все были и друзьями, и врагами одновременно: сегодня друг, завтра враг, в зависимости от обстоятельств. Словом, никто ничего не знал наперед. А еще точнее — лучше бы не знал и того, что было. Вот почему все прикидывались слепыми или сознательно отводили глаза, причем не только перед другими, но и наедине с собой, а от самообмана еще пуще мельчали, еще ниже опускались и гаже разлагались все от мала до велика, а это увечило их и духовно, и физически. Не только в собственных глазах, но и в чужих.

«Раб Господень — слуга султана», — гордо оповещал один из двух царей, разумеется, не столько для того, чтобы обмануть султана, сколько чтобы припугнуть своих. Да и другой царь был не в лучшем положении: одну руку униженно протягивал иранскому шаху, другую — русскому царю и обоим был одинаково благодарен — бросали ему что-нибудь в протянутую руку или плевали; все равно третьей руки не было, дабы одернуть вконец зарвавшихся подданных…

Словом, несчастные наши цари очнулись только тогда, когда их страну, расползшуюся на лоскутья при грузинском Александре Первом, собрал воедино русский Александр Первый, причем собрал в утробе великой империи. Дабы впоследствии Грузия являлась миру исключительно из ее заднего отверстия и только по надобе, то есть тогда, когда в этом возникнет нужда; являлась, уже превращенная в другое вещество…

Вот уже и грузинские мальчишки, играя в войну, мешали русские и грузинские слова. «Ах, офицер, прильни к моей груди», — вздыхали и истаивали в восточном томлении волоокие грузинские дамы, мечтающие о чем-то неведомом, иностранном, и, поскольку срок вышел и пробил час, это неведомое и иностранное не замедлило явиться: пред их очами предстал генерал-майор Готлиб Курт Хайнрих фон Тотлебен2 «собственной персоной». (Мог ли кто быть новей и неведомей для страны, прошедшей Каракорумы, Джаханабады и Моваканы?!)1 Бравый, спесивый, глупый — орел, а не офицер — «афицар» произносили у нас в ту пору; с мордой, распаренной в тифлисских банях, с эполетами, сверкающими на плотных плечах, ах, в высшей степени одиозная личность! По чрезвычайно поверхностному заключению другого фрукта, столь же чуждого грузинам, французского аристократа и добровольного наемника де Грие де Фуа, Тотлебен навсегда запер (для России) Дарьяльское ущелье, и сделал это исключительно по глупости и спеси; на самом же деле в силу тех же качеств он навсегда сорвал с петель северные ворота Грузии, превратив ее в проходной двор. По его милости Маленький Кахи, восхищавший воинской доблестью Фридриха Великого, но к этому времени побежденный старостью и, подобно грузинскому Александру, опутанный семейными интригами, поштучно рвал на голове волосы… Так что, когда этот грузинский Геркулес2 почил в бозе, его наследнику достался один лишь титул. «Чего тянешь, сукин ты сын! кричали ему тбилисские армяне, быть может, им самим же и подученные. — Давай закругляй свое шелудивое царство и объединяй нас с Россией!» Он и объединил. Что оставалось делать, если так было записано в книге судеб?! Армяне лишь оглашали записанное. Но, говоря между нами, вправе ли ты приютить другого и дать ему кров, когда сам ищешь защиты и прибежища; если же все-таки приютишь, не вали все на рок и судьбу…

С тех пор вот уже два столетия по ущелью, потерявшему природное предназначение, бродит призрак генерал-майора графа Готлиба Курта Хайнриха фон Тотлебена в мундире, выбеленном пылью той земли, которую он прибрал к рукам исключительно за счет «спеси и глупости»; он беспрепятственно перетекает-передвигается во всех направлениях, главным образом — встречь реке, несущей по долине быстрые, мутные воды; а современник генерала и наш соотечественник, церковный иерарх Досифей Некресский, свихнувшийся (если угодно — сделавшийся поэтом) по причине безбожья и жестокости единоверных «покровителей» и подобно многим и многим так ничего и не уразумевший в цепи событий, неторопливо, со смаком макает гусиное перо в миску с чернилами, приготовленными из полевых цветов по монастырским рецептам, и, кистью и локтем левой руки придерживая пергамент (дабы не соскользнул при писании), крупными, ровными буквами выводит: «Сколь радостно сладка любовь к родной отчизне…»