- Кто ее знает...
Мещеряков все время будто о чем-то думал, что-то соображал, а Петрович следил за ним. Потом Петрович и еще спросил:
- Ладно. Про Черненко Таисию ты ничего не знаешь. Все может быть. А про Брусенкова?
"Нет, шельма, не купишь! - ласково подумал Мещеряков. - Сперва ты сам должен мне сказать... Когда хочешь быть моим комиссаром, а я тоже хочу быть под твоим идейным руководством!.." И он усмехнулся, погладил Петровича по лохматой бурой головке, теплой и толковой. Толковость эту почувствовал на ощупь...
- Про Брусенкова я вчерась все сказал. Как заменил он Крекотеня, что и как у него из этого получилось. Или мало тебе, комиссар?
- А еще? Дальше?
- Дальше, я начальнику главного штаба не судья.
- И дурак! - сказал Петрович. - Точно - дурак! Не пришло в твою голову - в трезвую и пьяную, - что я за этим за судом, по крайней мере за арестом, Брусенкова к тебе и привозил? Когда он сам взял на себя обязанности Крекотеня. И тем самым полностью стал тебе подчинен, полностью перед тобою ответственным и - подсудным.
- Ты скажи - интересно-то как! - воскликнул тут Мещеряков, обеими руками хлопнув себя по кожаным наколенникам галифе. - Ей-богу, интересно! И ведь было дело - догадывался я об этом! Только не до самого конца. Не веришь, что догадывался? Нет?
- Догадывался и отпустил Брусенкова живого-невредимого. И он уже снова - не военный человек, а полноправный начальник главного штаба. Как таковой имеет теперь все, чтобы тебя судить. И будет судить.
- Это очень интересно! - согласился Мещеряков. - Очень! - Спустя время вздохнул и спросил: - Что за умолчание еще существует, товарищ Петрович? С твоей стороны.
- Нету такового.
- Под Малышкиным Яром хотел ты меня заарестовать?
- Нельзя было. Хотя и жалко, что нельзя.
- Почему бы это?
- А толк? Расстрелять тебя - армия останется без настоящего и любимого главкома. Арестовать временно - после этого ты уйдешь с должности сам. И получается - результат один и тот же, плачевный... Вот ведь как получается.
- Рассудил.
- Кроме этого, я тебя люблю, Ефрем. Без умолчаний.
- Почему же сразу и не объявил, зачем привез ко мне Брусенкова?
- Ты сгоряча тут же его бы и хлопнул. Мог бы?
- Сгоряча - все может быть.
- А нужен ревтрибунал. Нужен революционный порядок. Нужно, чтобы ты сам размыслил, пришел к необходимому выводу, осознал обстановку.
Тут Мещеряков протянул руку, еще потрепал Петровича по голове, подождал и слегка обнял его за плечи.
- Сильнейший товарищ! - сказал он тихо и доверительно, а потом крикнул в голос: - Ребята! Выпьем за вновь произведенного комиссара всей нашей армии! За настоящего! А то до сей поры было - одни только разговоры, а ничего такого настоящего не было!
Сильно пьяные ребята выпили еще. Которые вчера хотели вывести Петровича за амбарушку, те пили с особым старанием.
Мещеряков спросил:
- Еще вопрос, товарищ Петрович. Самый последний.
- Слушаю, Ефрем.
- Почему ты прибыл ко мне далеко не один? С цельной ротой спасения революции? Почему?
Тут Петрович снова вытаращил бурые глаза, теперь они были до крайности удивленными. Часто заморгали.
- Господи боже мой! - проговорил он негромко. - Так ведь это же был конвой! Над Брусенковым конвой. Я-то считал - как ты этот конвой увидишь, так сразу же поймешь, в чем дело. И уже сам это дело продолжишь. Как полагается!
Мещеряков вдарил себя по кожаным коленям, потом тоже вытаращил на Петровича круглые голубые глаза, а тогда и заржал - прерывисто и округляя красный, чуть припухший рот... Верно, что смех его был похож на ржанье - не очень громкое, не взрослое, а жеребячье.
- Это над кем же? - спросил Петрович.
- Ну, ясно - над собой! - ответил Мещеряков, просмеявшись. Потом заговорил неожиданно тихо и недоуменно: - Ведь я об чем только не думал? Что ты намерен меня заарестовать, что желаешь сместить с главного командования либо силой на это самое командование враз вернуть! Одного не мог представить, будто для единственного Брусенкова конвой требуется - цельная рота! И какая рота - красных соколов, спасения революции! Нет, скажи, из какой оказии Брусенков этот обратно вышел? Целый и невредимый! Фартовый мужик! И не военный, а фартовый. - Обождав еще чуть, Мещеряков вытер воротом расстегнутой гимнастерки рот и с сожалением, даже с обидой вздохнул. - А ведь я, товарищ мой Петрович, комиссар мой, судить нынче не могу. Сам виноватый и подсудный. И - немало. Какой же это судья, которому седни же возможно сделать перемену - самого посадить на подсудимую скамейку? Это невозможно, немыслимо. Нет и нет! Тем более когда дело касается Брусенкова так он плюс ко всему гражданское лицо, значит, гражданские же лица только и могут его судить. Для меня это слишком легкое дело - его стрелить. Слишком легкое! Нет, не хочу я сводить наши счеты - пусть это делает, кто поумнее нас обоих - и меня и Брусенкова! Тому нас и рассуживать!
- Невиновных нынче нет, Ефрем. Что же, и судей тоже нет?
- Судей слишком даже много. В этом - беда. Брусенкову просто стрелить в Крекотеня, а когда мне столь же просто будет с Брусенковым? Нет, это не годится, где-то должен быть конец положению. Боремся за Советскую власть и перед ней же успели все замараться. Она придет, она и рассудит людей великим умом и справедливостью. Лично я от этого суда устраняюсь. Что-нибудь иное придумаю.
- Что? Что - иное? - спросил Петрович. - Говори.
- Вопрос, мне кажется, нынче уже совершенно ясный. Сейчас поеду в Соленую Падь обратно и разгоню главный штаб. Непонятно? Тогда поясню: кто от меня пуще всех требует победы? Главный штаб, товарищ Брусенков. Кто более других мешает в этом? Главный штаб, товарищ Брусенков.
- И вот Брусенкову ты при таких условиях не судья, а всему главному штабу - да? Ты что - с ума сошел? Р-р-р-революционное дитятко!
- Штаб - это служба. Она нынче плохо служит, и за это ей расчет. Разгоню Брусенковых и Черненок. Пущай Черненко в окошко прыгает. Со второго этажа, с помещения начальника штаба и прямо в палисад. На кустики. Разгоню, чтобы они все вместе не были, а каждый по отдельности они нисколько не вредные, а тихие и незаметные, как нынче был уже товарищ Брусенков, когда исполнял команду "кругом арш!". Всероссийскую учредиловку разгоняли и то не постреляли ведь заседателей? И я тоже - на уничтожение выбранных народом личностей не перехожу, а лишь устраняю некоторых от должности.
- Главный штаб я под разгон не отдам. Запомни, друг мой Ефрем. Под Малышкиным Яром я тебе уступил. Хватит. Все!
- А может, ты вернешься в Соленую Падь? Со своими ротами спасения? Я же останусь и, не сходя с места, сделаю Моряшихинскую республику. Временную, военно-революционную, независимую?!
- Преступление.
- Победим - посмотрим.
- Немыслимо!
- Сделать... Тогда будет мыслимо.
- В чем ты прав - это скорее бы тебе, товарищ Мещеряков, дожить до Советской власти!
- В этом спасение. И мое и твое. И всех нас. Начать мы - и в Нагорной и в Понизовской степи начали, но кончить своим умом не знаем как.
- В революции ты не много умеешь, Ефрем, нет!
- Что умею, то и сделаю, товарищ Петрович. И еще тебе скажу: напрасно ты про себя думаешь, будто сделаешь более того, как можешь. Напрасно! Ни к чему это. - И тут Мещеряков стал пристально глядеть в приоткрытую дверцу амбарушки. Долго-долго глядел. Сказал: - Женщины иной раз мечтают, будто они самой кромочкой пройдут и голова у них сохранится. Не получается по-ихнему. Не получается, да и только!
По ограде шла Евдокия Анисимовна. Прямо - в амбарушку. Принесла вазу с печеньем, поставила вазу на пол.
- К чаю... А самовара-то еще не подавали.
- Ты все ж таки, Евдокия Анисимовна, партизанов остерегалась бы! сказал Мещеряков. - Меня - особенно.
- Почему это? Разве страшные вы?
- Украду.
- Для чего?
- Хотя бы для песен...
- А жена ваша?
- Единственно... - вздохнул Мещеряков. - Хотя еще есть и прасол твой. Чернобровый, чернобородый.
- И строгий очень. Сурьезный.
- Ну, нынче на всякую сурьезность - война.
Теперь вздохнула Евдокия Анисимовна, сложила руки на груди. Проговорила:
- Война не для женщин... Война началась, да и кончилась.
- На наш век хватит, особенно если не ждать чего-то там, чего сроду не дождешься. А то другие ждут и ждут. Всю жизнь. Ожидание им даже важнее самой жизни! Смешно! Подумай, как смешно! - И засмеялся Мещеряков.
Смех был - словно он совсем не пьян. Будто только что не спорил с Петровичем. Он смеялся звонко в самое лицо прасолихи.
Дослушав этот смех, она вышла из амбарушки, но прической задела за притолоку. Поддержала разбившиеся волосы обеими руками, обернулась в дверях:
- Так война-то давно в нашей местности - и ничего? Ничего же не случилось по сей день?..
Скрылась в доме.
А Мещеряков весь изменился вдруг, стал приподниматься, стал слушать, слушать. Потом сказал:
- Та-ак... Ты скажи-ка, что между тем произошло - прогуляли мы Моряшиху! Понял? - Но не дал Петровичу вслушаться и пояснил: - Винчестера бьют! Белогвардейские!
