Довгаль схватил Мещерякова за руку, а тот как раз набивал трубку. Трубка упала на землю, высыпала коричневую горку табаку.
Говорил Довгаль тихо:
- И это я ездил к тебе представителем в Верстово на предмет объединения наших восстаний? Это я привел тебя в Соленую Падь? Я - сам?
Мещеряков нагнулся, не спуская глаз с Довгаля, поднял трубку, на горку табаку ступил ногой.
- У меня нынче табачок настоящий, магазинный. Сыпать его повсюду вовсе ни к чему!
- Ну? Пойдем в сельский штаб?
- Не балуй!
- Пойдем?!
- Не балуй!
- Так я же тебе - не просто так, я же - дело говорю! - заложив руки за спину, сказал Довгаль. - Дело! - Засмеялся, вздрагивая усиками. - Ведь главный-то штаб нынче только что в сельский перемещен! Только что! Впереди же твоей банды товарищ Петрович взвод латышей выслал и записку - как сделать. Мы и сделали. Успели. Они еще, латыши, предупредили в Старой Гоньбе - встретить тебя хлебом-солью, речь от тебя просить на митинге, одним словом - задержать твой геройский полет, сколь можно. Ну, как - говорена была тобою речь перед народом? В Старой Гоньбе? А теперь я тебя призываю пойдем бить латышей, которые мой штаб охраняют и главный - тоже! Пойдем они же насмерть будут стоять!
- Ты гляди-и! - удивился Мещеряков. - А я-то думаю: что это бумаг такое малое число в главном штабе, куда подевались? И люди тоже? - Он одернул на себе гимнастерку, крикнул эскадронцам, толпившимся у палисадника: - Ребята! Приглашают нас на дело!
Пешие эскадронцы построились было в колонну, но некоторые среди них все еще до конца не протрезвели, баламутили, мешали строю. Конные - человек пятнадцать, - те построились по три в ряд.
Мещеряков шел рядом с Довгалем, говорил:
- Не военный ты человек, Лука. Нет, не военный! Не понимаешь силы оружия - да разве со мной, с моими ребятами, разве можно с нами шутить? Плохо ты придумал. Пеняй на себя.
- Ну, почему же плохо? По крайности вся Соленая Падь, вся нынешняя Освобожденная территория поймут, кто такой истинный Мещеряков. Рано ли, поздно - это надо было людям узнать. Всем. - Довгаль приостановился. - Ну, сейчас спор запросто решится. Я, Мещеряков, не совсем напрасно тебя под огонь латышей веду. К роте спасения революции. Ведь сколько раз мне товарищ Брусенков предсказывал, что ты в конце концов пойдешь разгонять главный штаб! Не поглядишь, что штаб этот сделан для великой пользы трудового народа, для Советской власти, которая уже вот-вот и придет к нам! Я Брусенкову не верил, не мог. Каждому его слову противоречил. А теперь кому мне противоречить? Самому себе? Ну, так пойдем же к латышам, пойдем!
Мещеряков шел в ногу с Довгалем.
- И товарища Петровича подводишь, - говорил главком, вздыхая. - Тот придумал, а ты - насмарку. Ведь он же хорошо придумал. С латышами, с перемещением главного штаба, с митингом в Старой Гоньбе! Я-то старался речь произнести! Нет, что ни говори, Довгаль, а ежели руку на сердце - правильно будет сделано, что товарищ Петрович комиссаром армии назначится, а не ты! Правильно! Это не надо глядеть, что он махонький и с волоса - бурый. Редкого упрямства, и голова на плечах, и побывал не знаю где - в самых разных государствах! Умница!
Сельский штаб Соленой Пади был не так далеко: нижней улицей и чуть в проулок. В бывшем поповском доме.
Когда в проулок этот свернули, увидели: на крыльце - два латыша, на подоконнике - один, и в раскрытую дверь видно - внутри еще вооруженные.
Бывший поповский дом стоял под горкой и поперек проулка, замыкая его. Сверху хорошо было видно все, даже что внутри дома делается, тем более окна, двери распахнуты.
Мещеряков скомандовал эскадронцам остановиться, сам, не сбивая шага, быстро пошел вперед. Довгаль чуть от него отставал.
Латыши наизготовку не взяли, но сделались все как вкопанные - замерли.
Правильно было сказано Довгалем: главный штаб весь тут и был, разве одного отдела народного образования только не хватало.
И юрист был знакомый, бородатый; и крохотный финотдел с очками на веревочке; и тощий завотделом агитации-информации. Знакомые все люди. Все были заняты - на новом месте приводили в порядок свои бумаги. Глаз не подымали.
Только финансист и вступил с Мещеряковым в переговоры. Подергал на коротком своем туловище длинную блузу, на носу - очки, спросил:
- Ну, как с золотом-то, товарищ Мещеряков? Куда его все ж таки определили? В Знаменском которое было конфискованное, у гражданина Коровкина?
- Золото? - вспомнил Мещеряков. - А его от памяти вовсе отбило. Некогда им было заниматься. Вернее всего - в армейском штабе находится по сю пору. Где же ему еще быть?
Вдруг явился откуда-то из дверей Струков.
Мещеряков глянул на него и положил на кобуру руку.
- Прошу! - улыбаясь и резво козыряя, сказал Струков. - Прошу, товарищ главнокомандующий! - Распахнул дверь, из которой только что появился.
- Чего просишь? - спросил Мещеряков. - Чего просишь, спрашиваю? - Ему нынче крикнуть на кого-то хотелось.
- Так я же тут за товарища Брусенкова оставленный! - сказал Струков. Вот и прошу.
- Чего просишь за него? Ну! - Ответа не было, и Мещеряков сказал: - Вот что - когда ты не знаешь, чего просишь, так скажу тебе я: сию же секунду собирай бумаги все до единой, сотрудников своих - тоже всех и тотчас же явись в штаб армии к товарищу Жгуну за новым служебным назначением. Понятно? Повтори приказ!
Струков живо повторил, спросил еще:
- А чей это будет приказ, товарищ главнокомандующий?!
- Товарища главнокомандующего.
- Так точно - будет выполнено! - Скрылся с глаз.
Довгаль сказал:
- А кто тебе, Мещеряков, дал право...
- Непонятно мне - Струков оставлен здесь Брусенковым за самого главного. И он мои приказания хорошо понимает и признает. Повторяет слово в слово - четко, ясно. А у тебя ясности нету, товарищ Довгаль, в уме - хаос, товарищ Довгаль!
- Что совершаешь, Мещеряков? Что и как? Подумай! Еще не поздно, еще есть у тебя минута, но за ней не будет уже ничего, кроме позора, бездны контрреволюции и тягчайшего преступления. Ничего!
- Так ведь я очень просто делаю, Лука, - как же тебе и многим другим непонятно по сю пору? Когда главный штаб сильно повредил армии, сорвал ей победоносное сражение, то армия уже не может в долгу оставаться. Не может иначе ей веры не будет. Никакой и ни от кого. Хотя бы - и от самой себя. Хотя бы - от товарища Довгаля Луки. Какая же после того это будет армия?
- Так вот запомни, Мещеряков: отныне и навсегда не Брусенков уже будет делать тебе самый главный, самый жестокий революционный приговор. Буду делать это - я! Запомни: я, Довгаль Лука! И когда от него ты мог бы, может, дождаться хоть какой пощады либо снисхождения, то от меня - никогда!
С бумагами под мышкой, перевязанными мочалкой и бечевкой, промаршировал Струков. За ним - еще трое его сотрудников. Довгаль хотел Струкова остановить, тот ухитрился, хотя руки были заняты, и ему козырнуть, четко отбивая шаг, прошел к двери...
- Дальше - что? - спросил Довгаль.
- Сейчас глянем, - ответил Мещеряков.
Стал заглядывать в одну дверь, в другую. И наконец увидел Тасю Черненко. Он и хотел ее увидеть: все еще представлялось, как Тася прыгает в окно второго этажа, хотя бывший поповский дом и был одноэтажным. Он Тасю для этого и искал - чтобы она прыгнула.
У Таси Черненко лицо все такое же бледноватое, с глубокими ямочками и серьезное. Она как сидела за одним из столов, которыми вся комната была заставлена, так и продолжала сидеть, перелистывать свои бумаги.
- Здорово, товарищ Черненко! - сказал Мещеряков. - Здорово, товарищ мадам!
Тася резко обернулась.
- Здорово, товарищ Мещеряков! - сказала она и смолкла, но ненадолго. Вздохнула, еще больше вытянулась лицом и заговорила снова: - Давно не виделись. С Протяжного, с тех пор, как ты меня у бандитов отбивал. Я еще сказала, что ты трусливый, как заяц! И ведь угадала! С белыми не воюешь, воюешь со своим же штабом. И то - покуда здесь нету товарища Брусенкова.
- Молчать! - крикнул Мещеряков и выхватил наган. - В окно - шагом арш!
- Ты и в Моряшихе товарища Брусенкова боишься, и здесь испугался бы, это точно! - продолжала Тася спокойно, чуть даже наклонясь к Мещерякову. Но товарищ Брусенков скоро вернется, и зайчишек он не любит - имей в виду! Он их уничтожает.
Мещеряков и в самом деле переживал страх... Боялся, что Тася и еще будет говорить, боялся, что она сию же секунду замолчит, минуя его, выйдет из комнаты, оставит его ни при чем.
Крикнуть эскадронцам, чтобы они схватили Тасю, утащили к себе в казарму? Ни крикнуть, ни выстрелить не мог, а почувствовал, что вот сейчас, сию минуту, может раз и навсегда проклясть все женское сословие. Опять страшно испугался: "Испакостит этакая стерва всю мою жизнь!"
Но у Таси вдруг стали вздрагивать губы, она стала искать и произносить уже ненужные для нее, жалобные слова, а чтобы скрыть жалобу, стала говорить громко и отрывисто, спрашивать Мещерякова:
