Гиммер, как правая рука Горького по «Летописи», да просто фактический редактор и основной работник, бывал почти каждый день, и совсем как свой. Так и вчера он весь остаток дня и вечер провёл здесь. Так и сегодня, поздно встав по воскресному дню, сообразил, что лучше не будет места, как пойти к Горькому. Когда новости сами к Горькому не приходили, то Гиммер лазил за ними в телефон – садился и начинал обзванивать разных знакомых ему людей – не самых главных деятелей, но всё ж из буржуазного, адвокатского, интеллигентского, литературного мира и даже периферии бюрократического.
Но сегодня за несколько полуденных часов, сидя у Горького, ничего узнать не удалось. И тогда Гиммер, другой сотрудник «Летописи» Базаров (в честь тургеневского) и ещё – отправились небольшой компанией собрать личные наблюдения. Надо бы идти, конечно, на Невский, все события там, но уже перед Троицким мостом толпа запрудила площадь. Правда, и в ней гудели плотные группы вокруг людей, уже вернувшихся с той стороны. Все рассказывали – со своих глаз или чужих слов – одно: что сегодня в городе стреляют, боевыми патронами, и есть жертвы, – одни говорили – человек тридцать, другие – несколько тысяч, весь Невский устлан.
Если так, то становилось и опасно туда идти, может быть лучше узнать как-нибудь иначе. Ещё здесь постоять.
На стене Петропавловской крепости близ пушек перехаживали солдаты. Ожидались ли военные действия? Хотя выстрелы оттуда разметали бы толпу, но сейчас она наблюдала с любопытством.
Троицкий мост перегораживали запасные гренадеры. Хотя тут был и офицер, но шла оживлённая беседа толпы с солдатами. Лепили им откровенно – и о правительстве, и о Распутине, и о царе, и о войне, – одни солдаты молчали, другие посмеивались, никто не защищал. Нет, с этими солдатами вряд ли начальство могло бы действовать по подавлению, нельзя представить, чтоб, например, этот отряд взял ружья на прицел.
Не пропускали всех сразу, толпу, а поодиночке на ту сторону пройти было можно. Но вернее будет вернуться к Горькому и всё узнавать по телефону.
Что-то интересное заваривалось!
А Горький – так и просидел все эти часы у телефона. Он уже знал о расстрелах и знал, что общественные круги потрясены, но вместе с тем и растеряны, ибо никто не придумал, как надо на это ответить. И видно, не поднимались их обывательские головы выше «самых решительных представлений».
Тут повис на телефоне и Гиммер, стал звонить своим левым деятелям. На вечер было предположение собраться и обсудить, да вероятно у Керенского. Все согласны были, что левые должны использовать этот момент, но никто не знал – за что взяться.
Кому Гиммер не мог позвонить – это Шляпникову, не было такого телефона, они жили там, по берлогам Выборгской, без телефонов.
Нервы изнемогали.
Но много времени спасительно заполнял телефон: за телефоном как-то не замечаешь часов.
Больные в царском дворце. – Поездка царицы на могилу Распутина. – Её молитва и предчувствия.Воскресенье – и не чувствовалось ни в чём, от одного больного к другому. И в церковь к обедне не пошла, потому что уже с утра устала – и больше нужна была здесь, больным.
Тяжелее всех переносила – Аня Вырубова, при её характере паническом и сосредоточенном всегда только на себе. Каждую минуту около неё дежурила не одна, а сразу две сестры, и утром приходило четыре детских доктора, и потом попеременно то Боткин, то Деревенко, а минувшую ночь близ неё провёл ещё один доктор, которого она особенно любит, – вполне занимала Аня собою целое крыло дворца. И требовала, чтобы младшие незаболевшие дети приходили к ней трижды в день, а государыня – дважды, и утром, и вечером, – и государыня покорно исполняла желания этой своей вычурной, утомительной и навсегда уже доверенной подруги.
Мари и Анастасия гордились, что они не больны, то сидели у постелей, то телефонировали друзьям, сообщали новости и узнавали их. В общем, они очень помогали матери, но боялась она, что свалятся и эти две. У всех больных был сильный кашель, сильная сыпь, Бэби покрыт ею, как леопард, у него, к опасенью, ухудшилось, и температура была под сорок.
От гвардейского экипажа трогательно прислали Ольге, Татьяне и Ане по горшку ландышей – и в их занавешенных тёмных комнатах теперь тянуло тонким запахом.
А вообще, в эти дни затруднилось получение цветов – и уже не стояли в каждой комнате разные, свои, как всегда.
Что там в городе? Днём пришла милая записка от Протопопова, написанная им в 4 часа утра, после ночного заседания министров. Предприняты аресты революционеров, самых главных вожаков. А городской голова не справился в городской думе с дерзкими речами – и он, и ораторы будут привлечены к ответственности. Принимаются энергичные, строгие меры, и в понедельник будет уже всё совершенно спокойно.
Ну, слава Богу. От разных передающих стало известно, что вчера днём убит бедный полицейский офицер. Но, вообще, волнения нисколько не походят на Девятьсот Пятый: все – обожают Государя и озабочены только недостатком хлеба.
Идиоты, не могут наладить хлеб.
Пришло письмо от Ники, прижала его к губам. (И Алексею – пришёл бельгийский крест.) Боже, как ему должно быть ужасно его одиночество в Ставке!
Такое солнышко светило сегодня – такое солнышко чистое, радостное, всё должно окончиться хорошо!
Звало наружу. Наилучший час: съездить помолиться на могиле Друга.
Взяла с собою Мари, самую здоровую, поехала в автомобиле. Могила – на краю леса, на аниной земле. Ободрительно светило солнышко, хотя и отусклилось.
С тех пор как в прошлом месяце над могилой надругались – пришлось поставить здесь пост, постоянного дневального.
От этого, правда, терялась та глубина, незатруднённость общения с умершим, какая бывает в одиноком посещении. Но уже вокруг могилы стали воздвигать и сруб часовенки – и сегодня он достиг той высоты, что, зайдя внутрь, – ты оставалась видна дневальному и шофёру только выше плеч. А Мари – и совсем не видна.
Квадрат сруба – создал уединение. Сверху было – Божье небо, солнце, а с боков – не видели. Ощущение храма.
Мари стояла строго, молча, понимая.
Александра опустилась перед холмиком могилы – на колени, прямо на снег, на подвёрнутые края своего пальто.
Вот она рядом была, ощущала Божьего человека, беседовала с духом Его и одновременно с Богом.
Убили Его – убили её собственную душу, началось беззащитное голое существование. Всегда так успокаивало знать, что Его молитвы, иногда в безсонные ночи, следуют за царской семьёй. Звучали в ушах его поучения: не ума спрашивайся, а сердца. Пусть будет благодать ума. Радость у престола.
О Боже, нам всем ещё отдастся, что Его нет с нами. С того дня всё и рушится. Он так и предсказывал. Теперь все катастрофы возможны. За Его убийство – пострадает вся Россия.
Но он – и жил, и умер, чтобы спасти всех нас.
А теперь будет заступником-молителем на том свете.
Как же они, ничтожества, ненавидели Его! Добились своего…
От этого святого места теперь разливалось спокойствие и мир.
Для души созерцательной и мистически-чуткой, какой обладала Александра, не было непроницаемой преграды между миром тем и этим – но туда и сюда переходили воздействия наших поступков, мыслей – и небесных воль. Божий человек – убит, но и не умер, и вот сейчас она была настолько немешаемо рядом с ним, как и раньше, во времена бесед, когда его сильные серые глаза источали ей спасительный свет. Она – всецело чувствовала Его здесь, рядом, и сквозь снежный покров, земляную насыпь и гроб.
Спасительного чуда для трона и для России ждала государыня – от самого народа, от праведных его молитвенников. (Никак она не больше – а меньше! – немка, чем Екатерина, признанная в этой стране – великой.) И посланный Богом прозорливый Друг был явным выражением этой всеправославной связи и всенародной помощи.
Александра всегда искала через веру – таинственности, знамений и чудес. Она – ждала их! Она – верила в них!
Но – свойством ли натуры своей, или касаясь непреодолимой истинной сути вещей – она больше склонялась к предчувствиям дурным и к меланхолии. Ехали ли летом Четырнадцатого года на яхте в финские шхеры – что-то печально наговаривало в ней: а может быть, это последний раз так счастливо едем вместе? Покидали Ливадию весной того же года – всё грустно пело: а может быть мы никогда-никогда уже сюда не вернёмся? Узнала вечером 19 июля о начале войны – и рыдала, рыдала, предвидя неминуемые бедствия.
Вот и в декабре в Новгороде: зашла к старице Марье Михайловне в крошечную келью, где та лежала на железной кровати, и железные вериги рядом. Ей 107 лет – а без очков шьёт бельё для солдат и арестантов. Никогда не моется – и никакого запаха. Курчавые седые волосы, миловидное лицо с молодыми сияющими глазами. И – что ж она провидела в вошедшей? Протянула высохшие руки: «Вот идёт мученица царица Александра!» Благословила. «А ты, красавица, тяжёлого креста не страшись!» И через несколько дней опочила, как будто этого визита только и ждала.
