- Не под тебя! - жестко, со вздохом сказал Лапшин. - За Жмакина копает...
- Но если за Жмакина, так ведь это же под меня! - искренне и горько произнес Митрохин. - Вы меня копаете все и коллективно хотите в землю живым закопать. Это же последний будет удар по моему авторитету...
- По авторитету? - удивился Лапшин. - Да разве признать свою ошибку и вовремя исправить ее означает удар по авторитету?
Пожалуй, Иван Михайлович поостыл от своего гнева в эти минуты и вдруг с тоской понял, что Митрохин искренне верит в свою правоту и что спорить с ним совершенно бессмысленно. Что тут доказывать? Но как раз в это мгновение Митрохин пошел выписывать такие кренделя, что Лапшин вновь побагровел и закричал:
- Брось ты мне про мой полет мысли! Я и сам свою рабочую возможность знаю, и сколько во мне лошадиных сил заложено, тоже знаю. Брось ты мне льстить, Андрей Андреевич, я к тебе не за этим пришел, я пришел к тебе сказать впрямую, что так действовать нельзя. Понимаешь ты это или нет? Есть в тебе то, что люди совестью называют, или одни только хитрости в твоей голове? Шевельни мозгами, пойми: разберись ты вовремя, по совести, по-человечески, а не только формально с братьями Невзоровыми - и Самойленко был бы жив по нынешний день, так? И Жмакин бы не попал в преступники, так? Это ты можешь сообразить?! Ведь совесть тебя должна мучить?
- Мучить? - с грустной улыбкой воскликнул Митрохин. - Это ты мне такой вопрос задаешь, Иван Михайлович? Ты? Старший товарищ, учитель, наставник! Я ни одной ночи не сплю, потому что как представлю себе...
И тут Митрохин "дал маху" форменно, по-настоящему, по уши залез в болото. При всем лапшинском жизненном опыте, Лапшин все-таки мог попасться, и на малое время почти даже попался, на удочку с умирающей от эмфиземы мамашей, но тут Андрей Андреевич так ужасно грубо "перебрал", что Лапшин даже не поверил своим ушам, когда услышал, как не спит Андрей Андреевич "ночи напролет, до самого, понимаешь, рассвета", все представляя себе окончание этой истории на партийном собрании, затем за белыми с золотом дверьми кабинета Баландина, а потом где и повыше.
- А не спутал ли ты, Митрохин, и совесть с собственной трусостью? напирая на слово "трусость", спросил Лапшин. - Не спутал ли ты, Андрей Андреевич, шкурнические свои переживания, страх баландинского разноса, ежели я ему все по науке доложу, с совестью? А?
Но Митрохина не так было просто схватить за руку. Оказалось, что в партийном собрании, в разносе Баландина, в "беседе" с тем, кто и повыше, Андрей Андреевич как раз и видел свою совесть - нате-с, выкусите! Он и коллектив неразделимы. Он не мыслит себя вне коллектива. Конечно, осуждение коллектива - страшное горе, это Лапшину незачем и объяснять, но грани между коллективом и осуждением самого себя Митрохин не признает, что бы с ним ни делали, хотя бы угрожали электрическим стулом. Впрочем, все, что он сейчас говорил, не могло попасть в Лапшина, как попала эмфизема. Иван Михайлович поднялся и слушал разглагольствования Митрохина терпеливо, даже как будто бы с интересом. Но вдруг круто оборвал его вопросом:
- Кто эта такая Неля, которую Жмакин назвал в личном письме тебе?
- Неля? - помаргивая и понимая, что разговор с Лапшиным окончательно проигран, осведомился Митрохин. - Неля? Какая такая Неля?
- Неля - единственная свидетельница драки на Фонтанке, не опрошенная тобой, несмотря на все просьбы Жмакина. Борис Кошелев тогда был в тяжелом состоянии, так? Да, собственно, за него и заступился Жмакин! Это ты помнишь?
- Ну, помню! - тупо произнес Андрей Андреевич, и было видно, что он совершенно ничего не помнит, как ни силится.
- И Филимонова помнишь? - спросил Лапшин.
- А как же!
- Никакого Филимонова не было, - глядя, как на врага, на Митрохина, сказал Лапшин. - Филимонова я сейчас придумал. Ты, Митрохин, все лжешь. Ты даже после самоубийства Жмакина не поинтересовался его делом. Ни Кошелева ты не помнишь, ни Нелю эту самую, да и Жмакина, наверное, позабыл. "Мало ли их", - как любишь ты выражаться. Больше того: ты, получив письмо Жмакина, наверное, даже порадовался - концы в воду. Нет, Андрей Андреевич, не вышло! У нас коммунисты работают, а коммунизм и совесть - понятия неразделимые, как бы некоторые демагоги вроде тебя эту самую совесть диалектикой ни старались запутать. Был случай, помню, ты кричал: совесть - понятие сложное. Есть наша совесть, есть совесть буржуазная, так же как порядочность. Тоже, видишь, тебе это слово не подходит - порядочность. Эти понятия фашистам не подходят, - оно правда, а мы, большевики, знаем, что такое порядочность и совесть. Так вот, на нонешнем этапе, предполагаю я, пришел твой, Андрей Андреевич, конец. Ты меня знаешь, известно тебе, что слов я на ветер кидать не люблю, так вот, слушайся совета, последнего совета: давай, Митрохин, сам уходи от нас. Нельзя тебе с людьми дело иметь - много бед натворишь. Так много, что и не расхлебаться потом. Самой советской власти за твои дела придется отвечать, за лично твоя поступки и поступочки. Не смерди, Митрохин, уходи. У чекиста ясная голова должна быть, горячее сердце и чистые руки, так нас наш хозяин учил. А ты? Нет, уходи! Уходи на склад, что ли, строительных материалов или на тару. Мужик ты энергичный, в газетах пишут, что с тарой неполадки, - может, и поднимешь тару. Давай, Андрей Андреевич, не мешкай. Уходи!
- А разве вы мне начальник? - спросил Митрохин, перейдя на "вы" и отваливаясь на спинку кресла. - И разве вы мне можете приказывать? Ну а совет ваш я принимать не хочу. Не хочу, Иван Михайлович, потому что у нас с вами совершенно разные взгляды на вещи и я вам как кость в горле. Вы ведь меня боитесь?
- Я - тебя? - спокойно удивился Лапшин. - Почему же мне тебя бояться?
- Потому, что я противник вашего гнилого либерализма, - раз. Потому, что я не потворствую преступникам, - два. Потому, что я не развожу с ними интеллигентщину, - три, и в больницах беглых аферистов не навещаю, - четыре! Доказательства желаете? Корнюха, вами упущенный, свободно разгуливает и людей бьет как хочет, а всю вашу бригаду из-за одного вора-рецидивиста лихорадит. Вы Анатолия Грибкова под пулю поставили, и это вам сошло пока что, Иван Михайлович, но мы еще об этом, надеюсь, поговорим, как и о вашем Окошкине, который является другом подследственного Тамаркина. Вы не обижайтесь, Иван Михайлович, - испугавшись собственной злобной наглости, грядущего "раздолба" у Баландина и спокойно-насмешливых глаз Лапшина, заспешил Митрохин, - я, может, и горячо говорю, но у меня свои взгляды, а у вас свои, и это вроде дискуссии...
- Так, так, дискуссии, - ровным тоном, чуть вздохнув, сказал Лапшин. Хорошая у нас с тобой дискуссия получилась. А получится еще похлеще. Ну ладно, пока. Но учти, я ведь тебя, Андрей Андреевич, осилю, - совсем тихо, так, чтобы за дверью никто не услышал, добавил Лапшин. - Осилю, потому что я - это мы, а ты - это ты один, как та паршивая овца...
Он стоял уже у двери, и на лице Митрохина было написано облегчение, но, раздумав, Лапшин опять подошел к столу и повторил:
- Я - это мы, а мы - большое дело, Митрохин. Нам крутиться нечего, мы перед партией какие есть. Вот ты про Корнюху сказал. Да, нехорошо получилось. Про Толю Грибкова и того плоше. Ужасное, можно сказать, происшествие. Но, понимаешь, на войне случается - убивают. Никуда не денешься. Но мы - не посторонние, мы и с ошибками нашими есть все же мы. А ты - один и, как Толя покойный выражался, - посторонний. Вот так-то...
Поскрипывая сапогами, не торопясь, он дошел до двери, толкнул ее плечом, и долго еще Митрохин стоя прислушивался к грузным шагам в длинном коридоре Управления...
"По служебной надобности"
От последнего слова подсудимого Тамаркин отказался. Председательствующий объявил перерыв, и Лапшин, взглянув на часы, решил съездить в больницу к Жмакину.
Дважды он бывал здесь и оба раза не замечал в Алексее особых перемен, хотя лечащий врач, брюнет с отливом в синеву и выпуклыми глазами, утверждал, что "имеется некоторый прогресс".
Жмакин вышел к гостю в комнату для свиданий. Лапшин сидел на скамье, широко расставив колени, в одной руке у него был пакет с передачей, в другой - незакуренная папироса. Жмакин сразу же жадно посмотрел на папиросу, но Иван Михайлович перехватил его взгляд и сказал:
- Нет, Алеша, категорически нельзя. Я у доктора у твоего специально спрашивал, он заявил - ни в коем даже случае, иначе вообще передач лишу. Никотин - для тебя яд.
- Никотин для всех яд! - грустным голосом подтвердил Жмакин. - А вот доктор наш курит - я сам видел.
Некоторое время они посидели молча, потом Лапшин спохватился и отдал передачу.
- Спасибочки.
- Как сам-то себя чувствуешь?
- Да вот психую! - как бы с удивлением сказал Жмакин. - Иногда ничего, а иногда, знаете, все во внутренностях прямо-таки трясется. И слезы текут. Ничего такого нет, обращаются культурно, а текут слезы и текут. По-научному объясняют, что у меня нервная перегрузка была. Как вы считаете?
