было пусто:
– А рукописи где?
– Вы заметили верно. – Хранительница подошла и закрыла шкаф, будто берегла даже пыль на его полках. – Без рукописей музей, как дом без печки!
– Это опять фраза из экскурсии!
Паша спрыгнул в подпол, схватился за доску, пытаясь оторвать ее. Потом отряхнул ладони и снисходительно глянул на друга, мол, смотри, что надо делать!
– Осторожно! – беспокоилась мать даже за трухлявую доску.
Непонятно было, как начинать делать ремонт, если на каждую тронутую вещь у нее возникала досада и желание все тут же восстановить.
Сережа потрогал шинель, отгадывая, толстым или худым был ее хозяин.
– А сколько лет ему было?
– Никто точно не знает.
– О нем вообще ничего не известно, кроме анекдота про носки.
– Паша!
– Короче, понятно, надо разбирать пол. – Сын вылез из ямы. – Пойду за гвоздодером.
Сережа взял старую ручку с ржавым бесплодным пером и подержал ее на ладони.
– Как тихо здесь! – сказал он и положил ручку. – У моей бабушки в деревне самой громкой вещью в доме был железный будильник!
– Да, место тихое.
– А что за анекдот про носки?
Зоя Михайловна села на стул, подтянула черную ленту на затылке, морщась, будто ее мучила головная боль:
– Муравский бросил в печь свои старые носки. А рядом мужики дом крыли. Ну и запах учуяли «чертенячий»!
Она говорила так, словно подслушала где-то и теперь ей было стыдно:
– Откуда, мол, запах такой? Всю деревню по крышам перебрали! А это в носках резинки были…
– И все?
– Почерк в том месте неразборчив, – пожала она плечами, словно могла ошибиться.
– И пошел слух.
– Мой грех. Думала, так будет к народу ближе.
Она поднялась и стремительно вышла из дома, склонив голову, будто проем двери был ей мал. Но на крыльце распрямилась, горделиво поглядывая на село.
– Я думаю: с крыльца надо начать. Пусть все видят!
Сережа вышел за ней. По дороге он оступился, обломок кирпича упал на доски, и фарфоровая китаянка покачала головкой. «Надо позвонить», – вспомнил он про маму.
Солнце уже пекло. Туман рассеялся. Белые горы вдали сосали из неба глубокую синь.
– Неужели он ничего большего не оставил здесь?
– Что значит: большего? – обиделась Зоя Михайловна.
– Какого-то слова, жеста!..
– А что он мог? Разруха, почта не работала.
– Он же поэт!
– И что?
– Тютчев посольство в Италии закрыл на клюшку, – сережа шлепнул пальцем по замочной скобе, – чтобы встретиться с возлюбленной в Германии! Той самой: «Я встретил вас и все былое…»
– Амалией, – с грустью подсказала хранительница музея.
Очертания ближних гор стали мягче от знойной испарины и сияли в солнечном блеске, как будто складки парчовой ткани.
Тень ушла с крыльца.
– Жарко! – сказал Сережа. – Что-то Паши давно нет.
– Поди встретил кого из друзей.
– Я пока схожу на почту, маме позвоню…
8
Запах горячего асфальта перебивал дух навозных лепешек.
По дороге из дома за ним увязались пес Родар и козел бурундучковой расцветки.
Ну, собака еще понятно. Но козел – уже слишком!
– Иди в стадо! – махал руками Сережа и показывал на зеленый склон, где в густой зелени берез бродили безмятежные козы.
Ему самому хотелось бы оказаться на месте пастуха: сидеть в густой траве, глядеть на горы, слушать шум реки и чувствовать какую-то древнюю связь с этим прекрасным миром!
Но упрямый козел не хотел бросать компании.
Родар метил все калитки по улице, сводя с ума цепных собратьев. Заслышав машину, он приседал на лапы, лаял и прыгал ей наперерез. Водитель резко притормаживал и недобро смотрел на Сережу.
Но больше всего донимал козел. Он почему-то норовил развернуть студента: забегал вперед, опуская рога и шел в лобовую атаку. Если Сережа проскальзывал мимо рогов, то козел успевал прижать его толстым боком к забору или зарослям крапивы. Студент отпихивался коленом от вредного животного, чувствуя, как прилипает к джинсам жуткий запах.
Дети на улице останавливались и спрашивали, уморительно щуря глаза:
– Это ваш козел?
– Мой, – улыбался Сережа и с удовольствием здоровался.
Ему охотно отвечали.
«Вот так же, – думал он, – Муравский ходил по деревне, и его тоже как-то встречали». В момент, когда Сережа разглядывал встречную девушку, козел столкнул его с обочины, припечатав невыносимой вонью…
В помещении почты было прохладно.
Из двух стеклянных кабинок вылетал, как из ульев, рой быстрых тревожных слов. Возникло чувство, как будто он подслушивал чужие тайны. Это смутило Сережу. И вообще, из-за жары и козла он не сумел настроиться на встречу с загадочной женщиной.
Озираясь, студент подошел к стойке:
– Девушка, мне нужно позвонить.
– Говорите.
– Что?
Мельком взглянул на черное платье: глубокий вырез на большой груди был затянут черным шифоном, с каким-то шелковым узором.
– Номер и куда, – произнесла отчетливо и терпеливо, как учительница младших классов.
Сережа медленно назвал, смущаясь от того, что не сразу оторвался от серебристого узора на шифоне.
– Кто ответит?
– Мама.
Телефонистка улыбнулась и взяла трубку, прикрывая крупной ладонью узор на груди. Как будто осенний лист по темной воде, скрывающий ее глубину:
– Ожидайте.
Рядом с ней на столе млело в чашке мороженое, и уже сильно кренилась воткнутая ложечка.
– Да вы ешьте, я не тороплюсь. – Сережа пытался казаться уверенным и равнодушным.
– Пройдите в зал! – кивнула головой телефонистка, не поднимая глаз.
Волосы у нее черные и гладкие, с белой тропинкой прямого пробора. Ну, в точности как у фарфоровой китаянки!
Сережа уселся на стул так, чтобы лучше разглядеть первую красавицу села. Хотя таковой она ему не показалась.
Тем более, что она закрыла часть лица, прижав трубку, и долго вслушивалась в тишину, наматывая черный шнур на палец. Глаза глубокие и темные. Взгляд – не выманишь, не ухватишь. «Примите заказ», – лицо, плечи, черная мембрана шифона, все выражало одно глубокое терпеливое ожидание.
Черные хлесткие брови вольготно изгибались под ясным белым лбом; нижняя мармеладная губа поедала в задумчивости тонкий абрис верхней; маленькие ноздри прямого носа чуть расширялись, когда она откусывала мороженое. Все эти черты казались бы слишком тонкими и даже маленькими на широком лице, если б не крупные розоватые ямочки в центре щек – словно нежнейшие завязи будущей улыбки.
Мороженое телефонистка ела забавно, чуть касаясь языком, так весной дети пробуют сосульки. После не торопливо она рылась в сумочке, загребая внешней стороной смуглой ладони разные красивые штучки: тушь, помаду, записную книжку. Выудив наконец маленькое зеркальце, низко склонилась над ним, осыпая воздушными поцелуями свое отражение и так же не спеша, восстанавливала рисунок губ.
Ямочки на щеках пришли в движение:
– Завьялово на связи.
Неуклюже поднимая ногу перед высоким порогом, в тесную кабину вдавилась полная женщина,
