и не стонала даже, а только лежала и смотрела в потолок, где желтое пятно света от лампочки. Старик взял это дело в свои руки, лекарство было одно, и он налил его себе и ей в пластиковые стаканчики, и кое-как приподнял больную на валик (она была у него тяжелая старуха, большая), и хотел ей влить лекарство, но старуха сжала губы и только смотрела на него пыльными грустными глазами. Он выпил сам, и дальше не знал, что делать, но только присел к своей старухе на краешек, и они оба помолчали. И она смотрела на желтое пятнышко света, где лампа, и лежала под шубами. Ее, может быть, нужно было по скорой в районную 67-ю больницу, но кто же возьмет старуху без медицинского полиса, регистрации и прописки в 67-ю районную? «Без прописки и регистрации, – как сама она говорила, – Саня, только на небеса». Он выпил еще, и еще немного налил, и, когда оставалось на донышке, вдруг сообразил, как перехитрить эти самые небеса и устроить старуху на лечение в 67-ю больницу. Он укутал старуху потеплее, кулем повалил на санки (она все молчала) и повез мимо 34-го детского садика, через дорогу и бульвар в направлении этой больницы. Он решил привезти старуху к приемному отделению и, оставив на санках, постучать в двери, а самому спрятаться. А там ее, мол, возьмут, наверное, пока и без регистрации, потому что там они не могут не взять до выяснения паспортных данных и адреса (вдруг старуха все же где-то прописана и имеет медицинскую карточку?). И он вез свою старуху по спящему зимнему городу, и волок ее по асфальту, где было дворниками насыпано солью от наледи, и вздыхал, потому что он был человек слабый и горький пьяница, а старуха тяжелая, а она все сжимала губы и смотрела старику в спину. Наконец они добрались до ворот 67-й районной больницы, но они были заперты, и калитка тоже, а охранник центрального входа пил в подсобном помещении с товарищем, а там, где въезжали скорые помощи, охранник не спал и, конечно, их не пустил бы. Старик поволок свою старуху дальше, и забор, вдоль которого он волок ее, был высокий, бетонный, и непонятно зачем обтянутый сверху колючей проволокой. Никогда не думал старик, что у этой 67-й больницы такая огромная территория, и кое-где в выщерблинах забора сквозь ржавые прутья каркасов видел старик много зданий и корпусов 67-й с погашенными уже, по позднему времени, окнами. Было тихо. Стоял высокий, густой и синий мороз. Изо рта старика вырывался горячий пар, старуха все не разжимала губ. Наверное, прошло много времени, как старик тащил старуху вдоль этой ограды районной больницы, как вдруг в заборе открылась ему наконец большая дыра, без каркаса, с выбитым точно огромным кулаком до самого неба разъемом бетонных плит. Старик скрипнул полозьями, разворачиваясь, и поволок свои санки в эту дыру, в которой стояло синее небо, а в небе светили звезды. Под этой дырой лежал здоровенный снежный нанос, и старик волок в него сани едва дыша, с хрипом выдыхая из себя воздух и, ледяной, как колодезная вода, вдыхая его обратно. Старуха лежала кулем и не сползала с санок только благодаря спинке от детских санок их сына Ванечки, который десять лет назад, 16 февраля, вот в такую же морозную ночь, как сегодня, был кем-то, неизвестно кем (следователь не нашел преступника), зарезан в сердце. У подъезда 23-го дома по Панфиловцев, где они тогда все втроем жили. Теперь эти санки, на которых старик со старухой возили своего Ванечку в тот детский садик и назад из детского садика, в валенках, синем пальтишке и варежках с катышками, теперь эти саночки не давали упасть старухе. И старик кое-как втащил санки со старухой вверх по сугробу, а вниз отпустил их так, и они тихо поехали вниз, на белую, утоптанную дорожку парка 67-й районной больницы. Дальше дело пошло полегче, бодро заскрипели полозья, и утоптанная, светлая от фонарей дорожка, прямо постеленная между сосен и елок, привела их ровно к дверям приемного отделения, на которых мигала желтым светом об этом табличка. «Приехали, Манечка…» – сказал старухе старик и, поправив на старухе до носа тряпочки, поплотней замотал ее шубами и поцеловал в холодные, улыбкой застывшие губы. И позвонил. Была там над дверью слева кнопочка. Звонок был не «дзыыыыыыыыыынь», как обыкновенно бывает, а как будто колокола Всехсвятского звонили на службу. Он позвонил и, как хотел сделать, побежал прятаться за угол, а спрятавшись, стал смотреть, как заберут в приемное его старуху. Дверь открылась, из нее на ступеньки лестницы вылился свет. Санитар в белом, а может быть, санитарочка (старик не разглядел, у него от холода со слезами давно застыли глаза), вышел на ступеньку, увидел старуху и окликнул кого-то в помощники из приемного отделения. Они скоро спустились по ступеням, за старухой, все в белом, и приподняли ее с санок под мышки, и хотя старик давно знал, что старуха у него умерла, ему показалось, что она даже как-то пошла сама, перебирая ногами над ступеньками в воздухе. Дверь захлопнулась. Старик постоял за углом еще немножечко, думал забрать санки и пойти домой, но, только подойдя к ним, почувствовал, что очень устал и нет просто сил возвращаться обратно, к тому же ему никуда не хотелось уходить от своей старухи. И он опустился на Ванюшины саночки у двери приемного отделения 67-й районной больницы и стал ждать, когда его заберут, может быть, тоже. Дверь открылась. Он видел, как за ним вышли. Ванюша и Манечка. Они были в белом. В халатах? «Наверное, как-то устроились работать санитарами в эту 67-ю районную…» – подумал старик.
Подарил! Подарил я ей книгу!!!
Ф.М. Булкин
Молчаливый, тихий был человек Святослав Андреевич Рыбкин. И фамилия, данная по рождении, вела человека этого за собой, так сказать, была фундаментом под характер и одновременно накладывала печать на уста. Рыба же – бессловесная, и когда с крючка ее и в уху, только булькает, что о нас думает, вот и Святослав Андреевич тоже булькал. Кто-то копит гривенник на потом, кто-то сало под шкурой коптит, кто поставит в подпол на лучшие времена говяжью тушенку…
Святослав же наш Андреевич только правду копил и, копя ее, нес в себе молча, часто против желания высказать, что вполне естественно в человеке. Рыбе подобно, наберет Святослав Андреевич в рот воздуха,
