Александр Солженицын - Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 4

Конечно, Аликс хотелось повидать Дармштадт: там умерла её мать, там жила её сестра, Дармштадт ей дорог.

Коцебу, очень доброжелательный и лояльный, посоветовал государыне – написать королеве английской, чтобы та позаботилась о ней и её детях. (Один англичанин брался передать.) Аликс встрепенулась и ответила: «После всего пережитого нами мне не к кому обращаться с мольбами, только к Господу Богу. Английской королеве – мне не о чем писать».

Это – они, английская чета, должны были давно написать первые, хотя бы выказать сочувствие. Выразительно их молчание.

Такая мелочь – упала русская династия…

Николай всегда очень любил своего двоюродного брата Георга, забавлялся внешним сходством с ним. Не так-то он хотел ехать, но обидно, что Георг не отозвался, не посочувствовал. Неужели не мог прислать телеграмму?

Но если и ехать в Англию – то как бы потом, после войны, вернуться в Россию?..

В Крым.

Алексей – так любит Крым. И Крым – так ему полезен.

Но если ехать в Англию – какая грандиозная укладка вещей, страшно подумать!

А вот почему революционные партии так против нашего отъезда: они боятся выдачи каких-то мифических тайн.

От этого предположения у Николая загоралось лицо: эти низкие господа судят сами по себе. Хуже – его не могли оскорбить. Но это – писалось в газетах и внушалось всей России.

Не тайны – но интимную жизнь, но детали жизни государевой четы готовы были вырвать и вынести на базар. Газеты писали, что в Царском Селе будет производиться выемка бумаг государственной важности – для следственной комиссии.

Государственной важности – пусть берут, это теперь – их. Но того, что писалось между собою, что хранилось как воспоминания хрупкие, – нельзя было отдавать толпе. Это угадала Аликс – ещё до возврата Николая – и начала жечь свои дневники, письма. Однако в каминах нарастали кучи бумажной золы, это вызывало подозрения. А с этим надо бы спешить!

Подтолкнул ещё судорожный летучий обыск, устроенный в суматохе по дворцу: пробежали по всем комнатам, ничего толком не глядя, но всюду заглядывая. (Потом Коцебу сказал, из чего был переполох: искали – кто-то донёс, – что во дворце работает телеграфная безпроволочная станция.)

И Николай с первого же дня, как работу совершая, стал проглядывать и жечь из личных бумаг такое, что неприятно было бы увидеть в революционных газетах.

И так он наткнулся на письмо генерала Василия Гурко, присланное ему уже после отречения.

Странно, ведь он читал его в Ставке, всего неделю назад, но в тот момент принял – как должное, как обычное в его долгом царствовании выражение верноподданства. Потом сунул в общие бумаги.

Но столько изведал он за минувшую неделю – измен, лжи, притворства, низости, – что теперь письмо Гурко засверкало перед Государем алмазно: ведь он писал это письмо после отречения, когда всё уже было безповоротно объявлено. И – писал: что отречение было движимо великодушием! Что память народа – оценит это самопожертвование монарха. (О Господи!) И что Алексей ещё, может быть, вернётся на престол. (О Господи!)

А кончалось – так преданно, так верно, – Николай теперь зарыдал над письмом.

Какие же верные люди были около него, совсем рядом, и уже вся армия была вручена этому неутомимому, блестящему, отчаянному генералу! – и зачем же было его отставлять – да в самые последние роковые дни – он и был генерал для тех самых дней – и возвращать больного, маловерного Алексеева? – из одного лишь неудобства отказать ему в его посту.

А – что ж было тёмного между ними? Ах, вот: Гурко, будучи в Петрограде, посещал Гучкова.

Не настоял послать крепкий гвардейский полк на стоянку в столицу? Но, воинственный генерал, он дорожил каждым полком на передовой. И Николай сам же нехотя на это поддавался, ему и самому это виделось как нарушение патриотического долга: отзывать гвардию в тыл в разгаре войны, стыдно.

И если Преображенский полк в февральские дни и стоял бы в Царском – разве Государь посмел бы двинуть его на кровопролитие, русских против русских?..

Вспомнил, как великолепно Гурко провёл всю зимнюю конференцию союзников, как независимо! Никто не держался перед Николаем так дерзко, но и никто-никто-никто – не прислал после отречения такого верного письма.

Этого письма Государь сжечь не мог.

Никаких возражений против проезда русских революционеров в групповом транспорте с надёжным сопровождением.

Шифровано

Групповой транспорт под военным наблюдением. Дата отъезда и список имён должны быть представлены за 4 дня. Возражения Генерального Штаба против отдельных лиц – маловероятны.

Витебск и Полоцк уже прямо были связаны с Петроградом, и с этих станций солдат в поездах ещё увеличилось – да не командами по служебным командировкам, не возвратных отпускников, – но каких-то самовольных поездчиков, это проявлялось в чём-то, и была ли у них всех станция назначения, и знали ли они, куда ехали и зачем, – сомнительно. Теперь не стало им нужно брать билеты, шли в любой вагон, – отчего и не ехать?

От Витебска увидел и понял Ярослав хуже: не те солдаты оскорбительны, кто расстёгнут, чести не отдаёт, курит или семячки лускает, – а кто перепоясан, да только офицерской шашкой и офицерским револьвером. Или ещё хуже: сверх шинели, как солдаты носят Георгия, прицепил себе офицерский орден Станислав с мечами, да накривь, с поболтом, – и таких два-три мелькнуло на пересадке в Полоцке.

Это всё приходилось грозно понять: сорвали с офицеров, не подарены же.

То он всё ехал и мучился от стыда, что не смеет заступиться за своих соседей по купе, мучился, но и понимал, что он один не может изменить сломившегося общего положения. И вспоминал, что эти все солдаты – сами не виноваты, что это – наши младшие братья, которым не так объяснили.

А вот – с холодком почувствовал и себя самого под угрозой.

А на станциях не только жандармов не стало – но и комендантских пунктов как будто.

И вот что на полоцком вокзале он заметил с удивлением: на такую увеличенную массу солдат стало офицеров совсем мало, куда меньше, чем их должно быть обычно: то ли не ехали вовсе, избегали, попрятались? То ли – представить нельзя – ехали, но переодевшись?..

Такого унижения для себя Ярослав бы не пережил.

На пересадке в Полоцке он сам поволок свой чемодан – но вдруг вывернулся невысокий веснушчатый, скромный солдатик и сказал:

– Ваше благородие, вам ить неловко, дайть я перенесу!

Солдатик оказался как из своей роты, совсем родной, не тронутый общим хамством. (Да и все такие, лишь бы им очнуться, напустили на них пьяного мороку!) Он же помог Ярославу и сесть на вилейский поездок.

Тут уже и все вагоны были 3-го и 4-го класса, но прежде – да три недели назад, когда Ярослав ехал в отпуск, – на отдельных вагонах была надпись – «офицерский». Теперь такой таблички он нигде не увидел.

В вагоне, куда попал Ярослав, было много народу, да все места заняты – и поперечные, и продольные, вдоль прохода, тут не разложишься, не ляжешь нигде, кроме верхних полок, а те уже захвачены солдатами и мужиками, – но лежать и не предстояло, через несколько часов надо было слезать на пересадку.

При посадке мелькнуло ему несколько офицерских погонов, не старше штабс-капитана. Но в самом вагоне, как сел и отпустил помогавшего веснушчатого солдатика, – ни одного офицера вблизи себя, вокруг себя, на просмотре – не видел Ярослав. Сидели – солдаты, мужики, бабы. Шинели, тулупы, поддёвки, свитки, чуйки – деревня и мелкогородская публика из недалёких мест, – а офицеров как вымело, как будто не на фронт шёл поезд, не залегала рядом громада действующих войск.

В иное время и представить бы лучше не мог Ярослав, как ему попасть в самую гущу простого народа. Но сейчас он не в себе, напряжённо сидел, с сомнением и томлением. Хотелось ему скорей бы, скорей бы к себе в часть.

Разговаривали все сразу в разных местах, но звонче всех были солдаты, их больше и слушали.

Один солдат, с наянливой игрой голоса, самодовольно рассказывал, как в Петербурге повидал всех самых крупных бывших людей – и Штюрмера, и Протопопова. Да как же это ему удалось? А он – сам их арестовывал.

Публика вся обратилась к нему, онемела даже.

– И – какие ж они?

И – мог бы сбрехнуть парень, да не сбрехнул. Наслаждаясь своим приговором:

– Да люди обнакновенные. Да я – покрасивше их.

А наискосок, у прохода, сидели два матроса Гвардейского экипажа, неизвестно зачем-почему ехавшие в эту сторону, на сухопутный фронт. Не уступая ловкому солдату, стали и они рассказывать, голосом на четверть вагона, а на остановке и дальше слышалось: как они плавали на царской яхте «Штандарт» и подглядывали в каюту Александры Фёдоровны, когда у неё офицерá были в объятиях.