Городские лекари сами вызываются помочь и хлопочут над своим заступником. Алексей загораживает его от палящего солнца, встав сбоку и подпирая плечом угол дома.
— Не боишься увлечь за собой чужие умы. Говоришь с толпой, не пытаясь казаться лучше, чем есть. Не опасаешься предстать нескромным в своих мыслях и намерениях.
— Кто не хочет славы, тот и не призывает ее. Показная скромность под взглядами тысяч — лицемерна.
Они добираются до Эрбиля несколько дней спустя. Это последнее дело здесь. Титай появляется на пороге дворца и бросает под ноги отцу голову убийцы его жены.
Он не осуждает Шира и не спрашивает ни о чем. В конце концов, они не виделись целую жизнь, считай, не были знакомы. Титай проводит во дворце день. Ему выделяют роскошные покои, в которые не получается даже зайти. Его ребята, его Короли, спят на циновках. Ему показывают домашних леопардов, которых правитель держал во дворце всегда. Рассказывают, что именно такой напал на него, когда он был совсем маленьким. С тех пор мальчик жаловался на кошмары.
Он знакомится с младшим братом, встретив того в прохладном дворе с мелким бассейном. Сарда оказывается тихим юношей, сообразительным и понятливым, судя по паре фраз.
Титаю предлагают остаться — с семьей, со своим городом, со своим братом.
— У меня уже есть брат. Который любил меня и ненавидел, который был верен, сколько себя помню. У меня уже есть город. Который я видел во снах и полюбил, едва оказавшись на его улицах. У меня… — Титай оглядывается. Поодаль стоит Алексей рядом с оседланными лошадьми, ожидая, чтобы вместе отправиться в Эдирне, а оттуда, забрав своих Мечей, Королей и хана с его людьми, вернуться в Таврию. Но князь Мангупа, безусловно, примет любое его решение. От этого дается оно легко. — У меня уже есть семья. Странная. Но другой я бы не пожелал.
— Поедем домой, — говорит Алексей, кивая с самой теплой улыбкой.
Титай спит все четыре дня пути в Таврию. Ему снится дом. Белая крепость на вершине горы, висячие сады, спрятанные между домов, журчащие фонтаны и небо, которое слепит тысячами звезд.
Ему снится Мангуп.
Рык Яшара разносится над ханским дворцом, когда зверь видит чужаков. Здесь уже несколько дней нет ни людей Империи, ни других крайне неприятных личностей. Только Дацио. И его люди, которые вскидываются на резкий звук. Виконт меланхолично поднимает ладонь, давая знать, что никакой опасности нет.
Да что там опасности — вообще ничего и никого нет. Алексей, хан Хаджи Герай и все османское посольство исчезают в день прибытия сюда. Исчезают с пира, ускользают из тронного зала, пропадают в степях. В общем, делают все для того, чтобы и слыхом не слыхивать о каких-то там переговорах. Дацио уныло внимает словам юного Иоанна и только кивает, когда тот говорит, что хан и князь могут задержаться из-за неотложных дел.
Вот оно значит как… Каламиту осаждать не стали? Не стали. Ждали в гавани три дня? Ждали. Одолжили Алексею свои корабли? Тоже да. И где переговоры?
К чести княжича, тот действительно успокаивает воинов, которые готовы были уже рассвирепеть, узнав о том, что им придется прождать в Солхате неизвестно чего и не один день. Кто-то начал подумывать о том, чтобы бросить все и уехать. В конце концов, что вообще может сделать этот Алексей?
В ответ Дацио приводит резонный пример: заставить своих врагов желать с ним мира настолько, что они будут готовы сопровождать его в его же войне. В зале повисает оглушительная тишина. Дацио отмахивается, когда ему предлагают налить еще немного вина. И предлагает Иоанну поговорить один на один.
Через несколько часов их уже видят в саду сидящими у фонтана рядом с Яшаром.
В Доросе с возвращением князя из восточного путешествия меняется многое. Алево Кроу, Шестой Меч, сдает оружие. Он говорит, что место во главе войск Алексея должны занимать лучшие из лучших, его не годится получать по наследству. И лучшим Алево считает Айташа, правую руку Титая и человека, вместе с ним проявившего себя в боях.
Алексей, наблюдавший зарождение этой преданности, дает согласие. Более того, в сотню воинов нового Шестого Меча входят все оставшиеся Короли. И сам Алево, который не высказывает возражений.
Парой дней позже, после беседы с глазу на глаз, Алексей назначает Курта на пост начальника личной охраны Иоанна. Наследник вызывает все больше интереса и у союзников, и у врагов, а значит, ему пора обзавестись надежным человеком за своей спиной.
Иоанн возвращается из Солхата через неделю после них и не без труда справляется с такой волнительной по определенным причинам новостью. В глаза отцу ему еще некоторое время стыдно смотреть, но Алексей над ним только смеется.
Кир Кейрат становится первым военачальником Дороса, собрав под своим командованием всех Мечей Алексея. На назначение Хаджи Герай присылает ему подарок: своего леопарда Яшара, который, по словам хана, «стал неимоверно грустным, не имея возможности следовать по пятам за тем, кто его избегает».
Через некоторое время на ошейнике Яшара появляется подвеска: золотая восьмиконечная звезда Иштар. В память о выборе, смерти, жизни. И о любви.
Москва пылает закатным солнцем. Люди толкаются, шумят, говорят кто на каком языке. Торопятся: воскресное торжище пытается закрыться и выдворить тех, кого на площади быть уже не должно. Молодой боярин мнет в руках шапку, не скрывая раздражения, пытается протиснуться сквозь толпу. И не дай боже его потрогает не тот человек.
Народ наблюдает за ним. Глядит искоса. Одновременно ссыпаются в мешки пряности, и тут же слышится шепот. За узорчатыми тканями прячутся разговоры. Чужака тут видно сразу, даже если на его плечах богатые одежды. Если он возвышается надо всеми своим именем и происхождением. Взгляд выдает. Взгляд всегда говорит больше, чем хочешь сказать.
Григорий поджимает губы, не выдержав напряжения, и ускоряет шаг, расталкивая людей перед собой. Новоиспеченный Ховрин не хочет слышать того, что говорят люди. Под пальцами остается кусок меха с высокой шапки, когда за спиной все же звучит имя брата.
Алексей.
Алексей, Алексей, везде он, его имя, его слава. Куда бы ни бежал, настигнет это проклятие — младший, под чьей тенью теперь ходить и ему самому, и даже отцу.
Его имя звонит во все колокола. Не отпускает. Не дает забыть даже на чужбине, даже в расправляющей крылья шумной Москве.
