ее одиннадцатилетия. Не задумываясь, она повторяла вчерашний маршрут в обратном направлении. В картонных коробках досыпали облепленные вшами бездомные дети. На лавочке сидел одноногий бомж и улыбался восходящему солнцу, окрасившему заросшее лицо нежно-розовым цветом. Машины еще не выехали из гаражей.
Море штормило сильнее, чем накануне.
Мария резко остановилась, поравнявшись с членами общества «Жизнь». «Они круглые сутки здесь, получается?» – почему-то со злостью подумала она. Жизневцы стояли тесной группкой, уже голые, некрасивая кожа их была покрыта пупырышками, и они очень напоминали охлажденных кур из супермаркета.
– Какие же неприятные люди! – громко сказала она. В утренней тишине фраза прозвучала странно, тем более что у Марии не было даже предполагаемого собеседника. Жизневцы сплотились еще теснее и недобро покосились на нее.
– Лучше поглядите на меня! Как должно быть! – выкрикнула Мария.
В почти сексуальном возбуждении скинула пальто и все, что на ней было, открыв себя – стройную, гибкую и смуглую. И, как в шампанское, ударилась в ветер с ледяными брызгами, чтобы тут же забыть о жизневцах. Смеясь, она упала в совсем теплую волну, которая закрутила, и вернула, и снова подняла в пене. Мария вдохнула соленые брызги. Смех перешел в кашель. Она попробовала выплыть.
Мария подняла голову. Опять снилось море. Пока спала, отдавила подбородком руку, теперь болит вот. Посмотрела перед собой. А… гости противные и пьяные все еще танцуют, а что музыки нет, им все равно. Наклюкались, в голове теперь у каждого своя песня гудит. Зачем маме понадобился этот спектакль? Им же всем нет дела до того, что у Марии день рождения, одиннадцать лет, натащили гигантских плюшевых уродов, как для пятилетней, и забыли. Ну и ладно. Бог с ними. А она пока отдохнет от Него. И от ночи рождения. Мария зевнула, потянулась, положила голову на сложенные на столе руки и снова заснула.
Блаженные в этом городе. Рассказ
В этом сумрачном старинном городе, полном соборов и церквей, так сложно найти Бога. Храмы разные: есть католические, есть евангелические, они тяжелы, как эти два слова. Их так много, что, где бы ни находился молодой человек, он видит хотя бы один собор или одну церковь, и каждая мокрая каменная башня навевает грустные мысли о смерти.
(Но, может быть, в редкий солнечный день, когда башни высыхают и становятся светлыми, и камень их легок как пух, может, в этот день, когда каналы журчат ласково, играют отражением неба, когда деревья щекочут плечи соцветиями, может быть, он встретит своего ангела…)
Храмам тесно, они расположены так близко друг к другу в этом городе, что иногда кажется – между ними не протиснуться, только воде позволено течь, только монашки в черных с белой окантовкой одеяниях проходят спокойно и расслабленно, будто вокруг есть пространство. В этом лесу храмов святые строения теснят друг друга так же, как деревья в обычном лесу, и так же, как деревья, тянутся к солнцу, к небу, потому что там Бог, и так же не дотягиваются. Движение башен вверх стремительно и отчаянно, но они заслоняют друг другу свет, как кроны, и меньшие чахнут. Как деревья, они воздвигались годами, втягивая в себя все, что нащупывали корнями: соки земли, полые оболочки насекомых, останки зверей и растений; насыщая клетки кладки по́том и верой своих строителей, их светлым вдохновением, их соленой смертью. Росли, росли веками.
Внутрь себя соборы тянут свет, но не любой: на страже света искушенные витражи, которые знают, какую часть спектра положено пускать, какую – нет. Они впускают только живой свет, и свет этот приподнимает вошедшего под купол, качает в жидких лучах, среди искр, в божественной колыбели – нет большего покоя, чем в ней.
В этот редкий солнечный день вытянутые тени башен ложатся на тротуары, на простых прохожих с их простыми мыслями в головах, покрытых простыми волосами. Или завитыми и окрашенными волосами. Иногда это мысли о том, что дальше сделать с волосами – перекрасить? подстричь? сбрить? Или о машине, которой нужен техосмотр, о филиале банка, в котором можно снять деньги с карточки, или об Иммануиле Канте – был он или не был инопланетянином и, если не был, зачем настаивал на том, что моральные законы действительны не только для людей, а для всех разумных существ? Или имел в виду Бога, ведь для людей эти законы все равно что недействительны… Головы, наполненные бродячими мыслями, не замечают тени башни – руки Бога, осторожно гладящей их по мыслям.
Молодой человек тоже не замечает, он никогда не входил в соборы, и не качался под куполом в свете, и никогда не отдавал свое кровообращение под власть голосов органа. Он не знает, что сегодня в кафе познакомится с молодой женщиной, похожей на его ангела. О башнях думает лишь о темных, набухших дождем, мрачных и опасных – потому что такая работа, днями он шатается по городу в вытертой куртке, в которой заметнее, чем без, как перекошены его лопатки (проблемы с позвоночником), и все ему кажется, что одна из башен вот-вот повалится на него и задавит.
* * *
Дождь постукивает, не разбирая, по крышам церквей и обычных домов, например одного, недалеко от площади, в котором на кровати, на смятых подушках и одеялах лежат женщина и мужчина, очень молодые. Лицом друг к другу, в похожих, несмотря на разницу в строении тел, позах – на боку, подогнув колени. Они молчат, на лице женщины улыбка, обращенная внутрь, лицо молодого человека не читается, как серая соборная кладка, которую видно в окнах, за текущим по стеклу дождем. Молодые люди смотрят друг на друга, но скорее друг мимо друга, иногда едва заметно шевелятся – меняют положение позвоночника, почти не меняя позы. В комнате тепло, уютно, как в сердцевине тыквы.
Но тут здание сотрясает воздушная волна, и новая волна – уже с другой стороны: вечер, бьют колокола – одна церковь, другая… Теперь собор. Глубокий низкий звон заполняет город, проникает в музеи – до самых интимных и чувствительных мест на полотнах, проникает в частные квартиры, где кто-то вертится на кухне, собирая маленький нездоровый ужин, звон не оставляет ничего светского, ни одного уголка, где прячется городская крыса, знающая все яды и умеющая читать объявление: «Осторожно, крысиный яд, следите за детьми и домашними животными». И в планетарии гаснут искусственные звезды, оставляя посетителей в первозданной тьме ортопедических кресел познавать первичные звуки, и поверхность большого озера колышется, идет волнами, и качается над озером мост, и дрожат опущенные в воду ветви ив, и растерянно застывают животные в зоопарке. Рассеянная в воздухе вода
