Антон Чехов - Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения т 4-7

{04366}

подаются только значительным лицам! Нам с вами или дяденьке Нилу Кузьмичу не подадут прошения! - Это так... - согласилась мамаша. - А на что ему понадобилось твое жизнеописание? - Этого не могу вам сказать... Должно быть, нужно! Миша еще раз прочел объявление, заходил из угла в угол и отдался мечтам... Кто хоть раз в жизни сидел без места и томился от безделья, тот знает, как взбудораживают душу объявления вроде вышеписанного. Миша, с самой гимназии не съевший ни одного куска без того, чтоб его не попрекнули в дармоедстве, щеголявший в старых брюках дяденьки Нила Кузьмича и выходивший на улицу только по вечерам, когда не видно было его рваных сапог и облезлого пиджака, воспрянул духом от одной только возможности получить место. 20 рублей в месяц - деньги не малые. Правда, на них лошадей не заведешь и свадьбы не сыграешь, но зато их вполне достаточно, чтобы в первый же месяц, как мечтал Миша, купить себе новые брюки, сапоги, фуражку, гармонийку и дать матери на провизию рублей 5-6. Как бы там ни было, маленькое жалованье гораздо лучше большого безденежья. Но Мишу не так занимали 20 рублей, как то блаженное время, когда мать перестанет колоть ему глаза его тунеядством и походя реветь, а дядюшка Нил Кузьмич прекратит свои нотации и клятвенные обещания выпороть племянника-дармоеда. - Чем шморгать-то из угла в угол, - перебила его мечтания мамаша, - сел бы лучше да и сочинил... - Не умею я, мамаша, сочинять, - вздохнул Миша. - Признаться, я уж раз пять садился за писанье, а ни черта у меня не выходит. Хочу писать по-умному, а выходит просто, словно тетке в Кременчуг пишешь... - Ничего, что просто... Инспектор не взыщет... За мои матерние молитвы и терпение господь смягчит его сердце: не рассердится, ежели что... Небось, и сам-то он в твои годы не бог весть как учен был! - Пожалуй, еще попробую, только знаю, что опять ничего не выйдет... Хорошо, попробую... Миша сел за стол, положил перед собой лист бумаги и задумался. После долгого таращенья глаз на потолок он взял перо и, раскачав кисть руки, как это делают все почитатели собственного почерка, начал: "Ваше высокоблагородие! Родился я в 1867 году в городе К.

{04367}

от отца Кирилла Никаноровича Набалдашникова и матери Наталии Ивановны. Отец мой служил на сахарном заводе купца Подгойского в конторщиках и получал 600 рублей в год. Потом он уволился и долго жил без места. Потом..." Дальше отец спился и умер от пьянства, но это уж была семейная тайна, которую Мише не хотелось сообщать его высокоблагородию. Миша подумал немного, зачеркнул всё написанное и, после некоторого размышления, написал снова то же самое... "Потом он скончался, - продолжал он, - в бедности, оплакиваемый женой и горячо любящим сыном, который у него был только я один, Михаил. Когда мне исполнилось 9 лет, меня отдали в приготовительный класс, за меня платил Подгойский, но когда отец уволился от него и он перестал за меня платить, я вышел из IV класса. Учился я посредственно, в I и III классе сидел по 2 года, но по чистописанию и поведению получал всегда пять". И т. д. Исписал Миша целый лист. Писал он искренно, но бестолково, без всякого плана и хронологического порядка, повторяясь и путаясь. Вышло что-то размазанное, длинное и детски-наивное... Кончил Миша так: "Теперь же я живу на средства моей матери, которая не имеет никаких средств к жизни, а потому всепокорнейше прошу Ваше высокоблагородие, дайте мне место, чтоб я мог жить и кормить мою болезненную мать, которая тоже просит Вас. И извините за беспокойство" (Подпись). На другой день, после долгих ломаний и застенчивой нерешительности, это жизнеописание было переписано начисто и вместе с документами отправлено по назначению, а через две недели Миша, истомившийся от ожиданий, дрожа всем телом, стоял в передней податного инспектора и ждал гонорара за свое сочинение. - Позвольте узнать, где здесь канцелярия? - спросил он, заглядывая из передней в большую, скудно меблированную комнату, где на диване лежал какой-то рыжий человек в туфлях и в летней крылатке вместо халата. - А что вам нужно? - спросил рыжий человек. - Тут я... две недели тому назад прошение подал... о месте писца... Могу я видеть г. инспектора?

{04368}

- Это просто возмутительно... - пробормотал рыжий, придавая своему лицу страдальческое выражение и запахиваясь в крылатку. - Сто человек на день! Так и ходят, так и ходят! Да неужели, господа, у вас другого дела нет, как только мне мешать? Рыжий вскочил, расставил ноги и сказал, отчеканивая каждое слово: - Тысячу раз говорил уж я всем, что у меня писец есть! Есть, есть и есть! Пора уже перестать ходить! Уж есть у меня писец! Так всем и передайте! - Виноват-с... - забормотал Миша. - Я не знал-с... И, неловко поклонившись, Миша вышел... Гонорар - увы и ах!

{04369}

Шестой час вечера. Один из достаточно известных русских ученых - будем называть его просто ученым - сидит у себя в кабинете и нервно кусает ногти. - Это просто возмутительно! - говорит он, то и дело посматривая на часы. - Это верх неуважения к чужому времени и труду. В Англии такой субъект не заработал бы ни гроша, умер бы с голода! Ну, погоди же, придешь ты... И, чувствуя потребность излить на чем-нибудь свой гнев и нетерпение, ученый подходит к двери, ведущей в женину комнату, и стучится. - Послушай, Катя, - говорит он негодующим голосом. - Если увидишь Петра Данилыча, то передай ему, что порядочные люди так не делают! Это мерзость! Рекомендует переписчика и не знает, кого он рекомендует! Мальчишка аккуратнейшим образом опаздывает каждый день на два, на три часа. Ну, разве это переписчик? Для меня эти два-три часа дороже, чем для другого два-три года! Придет он, я его изругаю, как собаку, денег ему не заплачу и вышвырну вон! С такими людьми нельзя церемониться! - Ты каждый день это говоришь, а между тем он всё ходит и ходит. - А сегодня я решил. Достаточно уж я из-за него потерял. Ты извини, но я с ним ругаться буду, извозчицки ругаться! Но вот, наконец, слышится звонок. Ученый делает серьезное лицо, выпрямляется и, закинув назад голову, идет в переднюю. Там, около вешалки, уже стоит его переписчик Иван Матвеич, молодой человек лет восемнадцати, с овальным, как яйцо, безусым лицом, в поношенном, облезлом пальто и без калош. Он запыхался и старательно вытирает свои большие, неуклюжие сапоги о подстилку, причем старается скрыть от

{04370}

горничной дыру на сапоге, из которой выглядывает белый чулок. Увидев ученого, он улыбается той продолжительной, широкой, немножко глуповатой улыбкой, какая бывает на лицах только у детей и очень простодушных людей. - А, здравствуйте, - говорит он, протягивая большую мокрую руку. - Что, прошло у вас горло? - Иван Матвеич! - говорит ученый дрогнувшим голосом, отступая назад и складывая вместе пальцы обеих рук. - Иван Матвеич! Затем он подскакивает к переписчику, хватает его за плечо и начинает слабо трясти. - Что вы со мной делаете!? - говорит он с отчаянием. - Ужасный, гадкий вы человек, что вы делаете со мной! Вы надо мной смеетесь, издеваетесь? Да? Иван Матвеич, судя по улыбке, которая еще не совсем сползла с его лица, ожидал совсем другого приема, а потому, увидев дышащее негодованием лицо ученого, он еще больше вытягивает в длину свою овальную физиономию и в изумлении открывает рот. - Что... что такое? - спрашивает он. - И вы еще спрашиваете! - всплескивает руками ученый. - Знаете, как дорого для меня время, и так опаздываете! Вы опоздали на два часа!.. Бога вы не боитесь! - Я ведь сейчас не из дому, - бормочет Иван Матвеич, нерешительно развязывая шарф. - Я у тетки на именинах был, а тетка верст за шесть отсюда живет... Если бы я прямо из дому шел, ну, тогда другое дело. - Ну, сообразите, Иван Матвеич, есть ли логика в ваших поступках? Тут дело нужно делать, дело срочное, а вы по именинам да по теткам шляетесь! Ах, да развязывайте поскорее ваш ужасный шарф! Это, наконец, невыносимо! Ученый опять подскакивает к переписчику и помогает ему распутать шарф. - Какая вы баба... Ну, идите!.. Скорей, пожалуйста! Сморкаясь в грязный, скомканный платочек и поправляя свой серенький пиджачок, Иван Матвеич идет через залу и гостиную в кабинет. Тут для него давно уже готово и место, и бумага, и даже папиросы.

{04371}

- Садитесь, садитесь, - подгоняет ученый, нетерпеливо потирая руки. - Несносный вы человек... Знаете, что работа срочная, и так опаздываете. Поневоле браниться станешь. Ну, пишите... На чем мы остановились? Иван Матвеич приглаживает свои щетинистые, неровно остриженные волосы и берется за перо. Ученый прохаживается из угла в угол, сосредоточивается и начинает диктовать: - Суть в том... запятая... что некоторые, так сказать, основные формы... написали? - формы единственно обусловливаются самой сущностью тех начал... запятая... которые находят в них свое выражение и могут воплотиться только в них... С новой строки... Там, конечно, точка... Наиболее самостоятельности представляют... представляют... те формы, которые имеют не столько политический... запятая... сколько социальный характер... - Теперь у гимназистов другая форма... серая... - говорит Иван Матвеич. - Когда я учился, при мне лучше было: мундиры носили... - Ах, да пишите, пожалуйста! - сердится ученый. - Характер... написали? Говоря же о преобразованиях, относящихся к устройству... государственных функций, а не регулированию народного быта... запятая... нельзя сказать, что они отличаются национальностью своих форм... последние три слова в кавычках... Э-э... тово... Так что вы хотели сказать про гимназию? - Что при мне другую форму носили. - Ага... так... А вы давно оставили гимназию? - Да я же вам говорил вчера! Я уж года три как не учусь... Я из четвертого класса вышел. - А зачем вы гимназию бросили? - спрашивает ученый, заглядывая в писанье Ивана Матвеича. - Так, по домашним обстоятельствам. - Опять вам говорить, Иван Матвеич! Когда, наконец, вы бросите вашу привычку растягивать строки? В строке не должно быть меньше сорока букв! - Что ж, вы думаете, я это нарочно? - обижается Иван Матвеич. - Зато в других строках больше сорока букв... Вы сочтите. А ежели вам кажется, что я натягиваю, то вы можете мне плату убавить.